Достоевский идиот ипполит терентьев. Сочинение: Экзистенциальные проблемы в творчестве Ф.М.Достоевского (Дневник писателя, Сон смешного человека, Идиот). Тайна смертной казни

: «...он старший сын этой куцавеешной капитанши и был в другой комнате; нездоров и целый день сегодня лежал. Но он такой странный; он ужасно обидчивый, и мне показалось, что ему будет вас совестно, так как вы пришли в такую минуту... <...> Ипполит великолепный малый, но он раб иных предрассудков.
— Вы говорите, у него чахотка?
— Да, кажется, лучше бы скорее умер. Я бы на его месте непременно желал умереть. Ему братьев и сестер жалко, вот этих маленьких-то. Если бы возможно было, если бы только деньги, мы бы с ним наняли отдельную квартиру и отказались бы от наших семейств. Это наша мечта. А знаете что, когда я давеча рассказал ему про ваш случай, так он даже разозлился, говорит, что тот, кто пропустит пощечину и не вызовет на дуэль, тот подлец. Впрочем, он ужасно раздражен, я с ним и спорить уже перестал...»

Впервые появляется Ипполит на авансцене действия в компании на даче , когда молодые люди заявились с требованием части наследства . «Ипполит был очень молодой человек, лет семнадцати, может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы. Он был худ как скелет, бледно-желт, глаза его сверкали, и два красные пятна горели на щеках. Он беспрерывно кашлял; каждое слово его, почти каждое дыхание сопровождалось хрипом. Видна была чахотка в весьма сильной степени. Казалось, что ему оставалось жить не более двух, трех недель...»

Ипполит Терентьев в мире Достоевского — один из самых «главных» самоубийц (наряду с такими героями, как , ...), хотя его попытка самоубийства и не удалась. Но дело в самой идее суицида, которая поглотила его, стала его idée fixe, стала его сутью. Помимо Ипполита многие персонажи «Идиота» и даже из основных ( , ) то и дело мечтают-говорят о самоубийстве, так что, видимо, не случайно в предварительных планах по поводу Терентьева, этого — не из числа главных — героя, появляется многознаменательная помета-запись: «Ипполит — главная ось всего романа...» Совсем юный вчерашний гимназист Ипполит Терентьев приговорен к смерти чахоткой. Перед скорой уже кончиной ему необходимо решить капитальнейший вопрос: был ли смысл в его рождении и жизни? А отсюда вытекает другой — еще более глобальный — вопрос: есть ли вообще смысл в жизни? А из этого — вырастает самый всеобъемлющий вопрос бытия человека на земле, волнующий, мучающий самого Достоевского: существует ли бессмертие? Весьма, опять же, многознаменательно, что в подготовительных материалах Ипполит практически сопоставляется с Гамлетом записью-вопросом: «Жить или не жить?..» В этом смысле Терентьев является как бы предтечей Кириллова из «Бесов». Важно подчеркнуть, что, как это зачастую бывает у Достоевского, свои самые сокровенные мысли-проблемы он доверяет герою, казалось бы, весьма не симпатичному: « — Ипполит Терентьев, — неожиданно визгливым голосом провизжал последний...» «Визгливым провизжал» — это сильно даже для Достоевского. И рефрен этот будет настойчиво повторяться: «прокричал визгливым <...> голосом Ипполит», «провизжал опять Ипполит», «визгливо подхватил Ипполит», «завизжал Ипполит» и т.д., и т.д. В одной только сцене, на одной лишь странице романа Ипполит «визжит» четырежды — каждый раз, как только открывает рот. С таким «даром» трудно вызвать симпатию у окружающих и заставить их согласиться с твоими доводами, даже если ты на все сто прав. Но и этого мало. Ипполит, как видно из его поведения и как он откровенно признается в своей исповеди, в своем «Необходимом объяснении» перед смертью, во взаимоотношениях с окружающими не забывает о сформулированном им самим основном законе жизни: «люди и созданы, чтобы друг друга мучить...» Но, может быть, еще ярче характеризует его натуру, его состояние духа следующий экстравагантный пассаж из «Объяснения»: «Есть люди, которые в своей раздражительной обидчивости находят чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (что случается всегда очень быстро) до последнего предела; в это мгновение им даже, кажется, приятнее быть обиженными, чем не обиженными...» Визгливость Ипполита свидетельствует о хронически возбужденном его состоянии, о непрерывном приступе раздражительной обидчивости. Эта раздражительная обидчивость — как бы защитная маска. Из-за болезни он чувствует себя ущербным, он подозревает, что все и вся над ним смеются, что он всем омерзителен, что он никому не нужен и, в конце концов, — даже не интересен. Притом, не надо забывать, что это, по сути, еще совсем мальчишка, подросток (почти сверстник «будущего подростка» !) со всеми сопутствующими возрасту комплексами и амбициями. Ипполиту ужасно, например, хочется быть «учителем». «Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество форм, за них только и стоите, не правда ли? (я давно подозревал, что только за них!)...», — выговаривает он целому обществу собравшихся в комнате взрослых людей, словно подражая из повести «Село Степанчиково и его обитатели». Безжалостный , подметив эту черту в бедном Ипполите, жестоко его высмеивает-поддевает: «...я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал, что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами пойдет...» Ипполит подтверждает: да — говорил-утверждал такое. Итак, он чувствует в себе дар проповедника, вернее — агитатора-пропагандиста, ибо считает себя атеистом. Однако ж, атеизм его тяготит, ему мало атеизма: « — А знаете, что мне не восемнадцать лет: я столько пролежал на этой подушке, и столько просмотрел в это окно, и столько продумал... обо всех... что... У мертвого лет не бывает, вы знаете. <...> Я вдруг подумал: вот эти люди, и никогда уже их больше не будет, и никогда! И деревья тоже, — одна кирпичная стена будет, красная <...> знаете, я уверился, что природа очень насмешлива... Вы давеча сказали, что я атеист, а знаете, что эта природа...»

На этом месте Ипполит свою исповедальную мысль оборвал было, заподозрив опять, что слушатели над ним смеются, однако ж тоска его от бремени напускного атеизма наружу рвется неудержимо, и он, чуть погодя, продолжает: «О, как я много хотел! Я ничего теперь не хочу, ничего не хочу хотеть, я дал себе такое слово, чтоб уже ничего не хотеть; пусть, пусть без меня ищут истины! Да, природа насмешлива! Зачем она, — подхватил он вдруг с жаром, — зачем она создает самые лучшие существа с тем, чтобы потом насмеяться над ними? Сделала же она так, что единственное существо, которое признали на земле совершенством... сделала же она так, что, показав его людям, ему же и предназначила сказать то, из-за чего пролилось столько крови, что если б пролилась она вся разом, то люди бы захлебнулись наверно! О, хорошо, что я умираю! Я бы тоже, пожалуй, сказал какую-нибудь ужасную ложь, природа бы так подвела!.. Я не развращал никого... Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возвещения истины... <...> и что же вот вышло? Ничего! Вышло, что вы меня презираете! Стало быть, дурак, стало быть, не нужен, стало быть, пора! И никакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни звука, ни следа, ни одного дела, не распространил ни одного убеждения!.. Не смейтесь над глупцом! Забудьте! Забудьте все... забудьте, пожалуйста, не будьте так жестоки! Знаете ли вы, что если бы не подвернулась эта чахотка, я бы сам убил себя...» Здесь особенно важно упоминание о Христе (причем, какой нюанс: «атеист» Ипполит не называет, не решается назвать Его по имени!) и признание в суицидальном замысле. Ипполит все время как бы идет-движется (к смерти) по узкой досочке между атеизмом и верой. «И какое нам всем дело, что будет потом!..», — восклицает он и тут же, следом, достает из кармана пакет со своим «Необходимым объяснением», которое дает ему хоть какую-то надежду, что — нет, весь он не умрет...

Впрочем, эпиграфом к своей исповеди этот подросток берет самое, может быть, атеистическо-циничное восклицание в истории человечества, приписываемое Людовику XV: «Après moi le déluge!» (фр. «После нас хоть потоп!). Да, по форме и по сути «Мое необходимое объяснение» — исповедь. И исповедь — предсмертная. К тому же, о чем слушатели сразу не догадываются — исповедь самоубийцы, ибо Ипполит решил ускорить искусственно и без того уже близкий свой конец. Отсюда — запредельная откровенность. Отсюда — явный налет цинизма, во многом, как и в случае с , напускного. Ипполита терзают муки, обида нераскрывшегося человека, не понятого, не оцененного по достоинству. В первую очередь потрясает в исповеди Ипполита невероятно жуткий сон про «скорлупчатое животное», описанный-воспроизведенный им на первых страницах своего «Объяснения»: «Я заснул <...> и видел, что я в одной комнате (но не в моей). Комната больше и выше моей, лучше меблирована, светлая, шкаф, комод, диван и моя кровать, большая и широкая и покрытая зеленым шелковым стеганым одеялом. Но в этой комнате я заметил одно ужасное животное, какое-то чудовище. Оно было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна. Я его очень хорошо разглядел: оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок от головы, из туловища выходят, под углом в сорок пять градусов, две лапы, по одной с каждой стороны, вершка по два длиной, так что все животное представляется, если смотреть сверху, в виде трезубца. Головы я не рассмотрел, но видел два усика, не длинные, в виде двух крепких игл, тоже коричневые. Такие же два усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего, стало быть, восемь усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и хвостом, и когда бежало, то и туловище и лапы извивались как змейки, с необыкновенною быстротой, несмотря на скорлупу, и на это было очень гадко смотреть. Я ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне сказали, что оно ядовитое, но я больше всего мучился тем, кто его прислал в мою комнату, что хотят мне сделать, и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, под шкаф, заползало в углы. Я сел на стул с ногами и поджал их под себя. Оно быстро перебежало наискось всю комнату и исчезло где-то около моего стула. Я в страхе осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то и надеялся, что оно не всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей, какой-то трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уже наравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся и извивался с чрезвычайною быстротой. Я вскочил, исчезло и животное. На кровать я боялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку. В комнату пришли моя мать и какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее, чем я, и даже не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять; он полз в этот раз очень тихо и как будто с каким-то особым намерением, медленно извиваясь, что было еще отвратительнее, опять наискось комнаты, к дверям. Тут моя мать отворила дверь и кликнула Норму, нашу собаку, — огромный тернеф, черный и лохматый; умерла пять лет тому назад. Она бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но все еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап и хвоста. Животные не могут чувствовать мистического испуга, если не ошибаюсь; но в эту минуту мне показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна. Она медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и осторожно ползшим на нее; он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить. Но несмотря на весь испуг, Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всеми членами. Вдруг она медленно оскалила свои страшные зубы, открыла всю свою огромную красную пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг схватила гада зубами. Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, все на лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостик животного и лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. Вдруг Норма жалобно взвизгнула: гадина успела-таки ужалить ей язык. С визгом и воем она раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана...»

Жить с таким скорлупчатым насекомым в снах, а еще точнее сказать — в душе, совершенно невыносимо и невозможно. Эту страшную аллегорию можно даже и понять-расшифровать так: скорлупчатое животное не то что поселилось-взросло в душе Ипполита, а вообще вся душа его, под влиянием культивируемого циничного атеизма, превратилась в скорлупчатое насекомое... И далее образ скорлупчатого насекомого трансформируется в конкретный образ тарантула: в одном из очередных бредовых кошмаров «кто-то будто бы повел» Ипполита за руку, «со свечкой в руках», и показал ему «какого-то огромного и отвратительного тарантула», который и есть «то самое темное, глухое и всесильное существо», которое правит миром, разрушает безжалостно жизнь, отрицает бессмертие. А тарантул, в свою очередь, в новом кошмаре Ипполита персонифицируется с... , который в виде привидения явился ему. Именно после этого отвратительного видения Ипполит и решился окончательно на самоубийство. Но особенно важно, что образ тарантула и привидение Рогожина (будущего убийцы — уничтожителя жизни и красоты!) следуют-появляются сразу после воспоминаний Ипполита о картине, которая поразила его в доме Рогожиных. Это полотно Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос». На полотне крупным планом изображен только что снятый с креста Иисус Христос, притом в самой натуралистической, гиперреалистической манере — по преданию, художник рисовал с натуры, а «натурщиком» ему послужил настоящий труп утопленника. Ранее там же, у Рогожиных, эту картину лицезрел князь Мышкин и в диалоге по поводу ее с Парфеном услышал от последнего, что тот любит на эту картину смотреть. «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!», — вскрикивает князь. И Рогожин спокойно признается: «Пропадает и то...» По утверждению , мысль-восклицание Мышкина — дословное воспроизведение непосредственного впечатления самого Достоевского от картины Гольбейна, когда увидел он ее впервые в Базеле.

Мысли о добровольной быстрой смерти и раньше мелькали в раздраженном мозгу Ипполита. К примеру, в сцене, когда они с остановились на мосту и стали смотреть на Неву, Ипполит вдруг опасно нагибается над перилами и спрашивает спутника, мол, знает ли тот, что только что пришло ему, Ипполиту, в голову? Бахмутов тут же догадывается-восклицает: « — Неужто броситься в воду?..» «Может быть, он прочел мою мысль в моем лице», — подтверждает в «Необходимом объяснении» Терентьев. В конце концов, Ипполит окончательно решает уничтожить себя, ибо «не в силах подчиняться темной силе, принимающей вид тарантула». И вот здесь возникает-появляется еще одна капитальная и глобальная идея-проблема, которая сопутствует суицидальной теме неотъемлемо, а именно — поведение человека перед актом самоубийства, когда человеческие и вообще все земные и небесные законы над ним уже не властны. Человеку предоставляется возможность перешагнуть через эту черту безграничной вседозволенности, и шаг этот находится в прямой зависимости от степени озлобленности человека на все и вся, от степени его цинического атеизма, да и от степени умопомрачения рассудка, наконец. Ипполит до этой, крайне опасной для окружающих, мысли доходит-скатывается. Его даже рассмешила идея, что если б вздумалось ему убить сейчас человек десять, то никакой суд уже не был бы над ним властен и никакие наказания ему не страшны, и он, наоборот, последние дни провел бы в комфорте тюремного госпиталя под присмотром врачей. Ипполит, правда, рассуждает на эту острую тему в связи с чахоткой, но, понятно, что чахоточный больной, решившийся на самоубийство, еще более своеволен в преступлении. Между прочим, уже позже, когда самоубийственная сцена произошла-кончилась, Евгений Павлович Радомский в разговоре с князем Мышкиным высказывает весьма ядовитое и парадоксальное убеждение, что-де новую попытку самоубийства Терентьев вряд ли совершит, но вот «десять человек» перед смертью укокошить вполне способен и советует князю стараться не попасть в число этих десяти...

В исповеди Ипполита обосновывается право неизлечимо больного человека на самоубийство: «...кому, во имя какого права, во имя какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое право на эти две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб я был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора? Неужели в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я еще понимаю, что если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою жизнь, которая "могла бы быть полезна моему ближнему", и т.д., то нравственность могла бы еще упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию без спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже прочитан срок приговора? Какой нравственности нужно еще сверх вашей жизни, и последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом жизни, выслушивая утешения князя, который непременно дойдет в своих христианских доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы умираете. (Такие как он христиане всегда доходят до этой идеи: это их любимый конек.) <...> Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию моему до сих пор не хотел понять это!..»

Казалось бы, Ипполит доказывает свое право распоряжаться собственной жизнью перед людьми, но на самом деле он пытается заявить свое право, конечно же, перед небесами и упоминание о христианах здесь весьма красноречиво и, в этом плане, однозначно. И далее Ипполит впрямую проговаривается: «Религия! Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал. Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир и сказало: "я есмь!", и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться, потому что там так для чего-то, — и даже без объяснения для чего, — это надо, пусть, я все это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего при этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня просто съесть, не требуя от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в самом деле кто-нибудь обидится тем, что я не хочу подождать двух недель? Не верю я этому...» И уж вовсе затаенные мысли на эту особенно жгучую для него тему прорываются в конце «Необходимого объяснения»: «А между тем я никогда, несмотря даже на все желание мое, не мог представить себе, что будущей жизни и провидения нет. Вернее всего, что все это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и в законах ее. Но если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то неужели я буду отвечать за то, что не в силах был осмыслить непостижимое?..»

Борьба веры и безверия усилием воли заканчивается у Ипполита победой атеизма, утверждением своеволия, обоснованием бунта против Бога, и он формулирует самый краеугольный постулат суицида: «Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
Последнее объяснение: я умираю вовсе не потому, что не в силах перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел, то довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне обиды; но я не французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн: природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое дело...»

Акт самоубийства, так эффектно задуманный Ипполитом, тщательно им подготовленный и обставленный, — не получился, сорвался: в горячке он забыл заложить в пистолет капсюль. Но курок-то он спустил, но момент-секунду перехода в смерть он испытал вполне. Умер он все же от чахотки. «Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше, чем ожидал, недели две спустя после смерти Настасьи Филипповны...»

Ипполит Терентьев - один из персонажей романа Ф. М. Достоевского «Идиот». Это семнадцати- или восемнадцатилетний юноша, который смертельно болен чахоткой.

Все во внешности Ипполита говорит о его болезни и скорой кончине. Он ужасно изможден и худ, словно скелет, имеет бледно-желтый цвет лица, на котором то и дело появляется выражение раздражения.

Ипполит очень слаб и ему то и дело требуется отдых. Говорит он «визгливым, надтреснутым» голосом, при этом беспрерывно кашляя в свой платок, чем сильно пугает окружающих.

У своих знакомых Терентьев вызывает лишь жалось и раздражение. Многие из них не могут дождаться, когда же юноша, наконец, умрет. Впрочем, и сам молодой человек желает себе именно этого.

Однажды, на вечере в честь дня рождения князя Льва Николаевича Мышкина , Ипполит выступает с собственным литературным сочинением «Моё необходимое объяснение». После прочтения этого произведения герой пытается застрелиться, но оказывается, что пистолет не заряжен.

Искренне сочувствует Ипполиту его приятель Коля Иволгин. Он поддерживает юношу и даже хочет вместе с ним снять отдельную квартиру, но средств для этого нет. По-доброму относится к Терентьеву и князь Мышкин, несмотря на то, что Ипполит часто язвительно общается с ним.

В конце романа, примерно через две недели после убийства

Ипполит – молодой юноша, которому скоро предстоит оставить этот свет, он страдает от чахотки и полностью отгородился от мира. Молодой человек всего 17 лет размышляет как умудренный философ. Он много смотрел на грязную стену противоположного дома и в этом смотрении размышлял над разными существенными деталями бытия.

Конечно, для Ипполита, равно как для Достоевского основным вопросом является вопрос смысла существования и неизбежности человеческой гибели. Молодой человек не обладает религиозным сознанием, он ставит религию под сомнение, но при этом не впадает в уныние. Странным образом он не просто не теряет веру подобно Рогожину, который смотрит на картину Гольдбейна, но и даже утверждается в своей собственной вере.

Молодой Терентьев не верит в Воскресение, он верит во всемирный разум, в философского Господа целью которого является общая гармония и созидание мира. Поэтому Ипполит и не утрачивает веру, ведь его личная судьба, печальная и трагичная, по сути, не имеет значения для всемирной гармонии. Даже, возможно, его личные страдания и нужны для поддержания этой гармонии, для возможность мировому разуму продолжать осмыслять самого себя.

Ипполит и Рогожин – две крайности, которые невероятно близки. Рогожин уничтожает другого человека, Ипполит – себя. Тем не менее, юноша мог бы погубить и много других людей, более того, он довольно вызывающе называет свою итоговую исповедь «Aprs moi le deluge» и довольно ясно намекает на довольно глубокое понимание собственного положения.

Итак, Рогожин предстает в этой связке противоположностей примером максимальной витальности и активности. Ипполит в свою очередь – своеобразная безжизненность, он как бы вне этого мира, смотрящий на Мейерову стену. При этом характеры довольно похожие и пребывающие практически в идентичном положении.

На самом деле ничего особенного в стремительной гибели Ипполита от чахотки не существует. Ведь через этого героя автор выражает простую мысль – если Воскресение не свершилось, то каждый является приговоренным вне зависимости от наличия или отсутствия болезни, а если каждый приговорен подобным образом, то только безжалостный творец правит всем миром и никуда не уйти человеку от довлеющей над ним природы.

Несколько интересных сочинений

Когда мама училась в школе, у них в классе было 17 человек. 8 мальчиков и 9 девочек. Мама училась в сельской школе. Классов было не много. Школа была одноэтажной, старой постройки.

Персонажи пьесы Недоросль (комедия Фонвизина)
Произведение Д. И. Фонвизина «Недоросль» показала положительные черты характера, которыми необходимо обладать каждому сознательному гражданину государства.
Шенграбенское сражение в романе Война и мир Толстого
Одним из ярких эпизодов в романе Льва Николаевича Толстого "Война и мир" стало изображение боевого столкновения вражеских войск при Шенграбене.
Анализ повести Знак беды Быкова
В центре событий мы видим пожилую пару, которые живут недалеко от села, куда приходят немецкие оккупанты и занимают их дом. Поначалу Петрок слушается их и делает все, что они прикажут
Анализ рассказа Червоточина Шолохова
Шолохов написал очень много разных рассказов. И его достижением является описание открытой души простого казака. Именно здесь и раскрывается истинная человечность, красота, а также традиция классической литературы

Л. МЮЛЛЕР

Тюбингенский университет, ФРГ

ОБРАЗ ХРИСТА В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО "ИДИОТ"

Для "Преступления и наказания" Ф. М. Достоевского образ Христа имел большое значение. Но, в целом, ему было отведено сравнительно мало места в романе. Только один персонаж преисполнен духом Христа и потому приобщен к его целительным, спасительным и жизнесозидательным деяниям, пробуждающим из смерти к "живой жизни", - Соня. Иначе обстоит дело в следующем романе "Идиот", написанном за сравнительно короткий срок, с декабря 1866 по январь 1869 года, когда Достоевский находился в чрезвычайно тяжелом материальном положении, испытывая острую нехватку денег и стесненный кабальными сроками написания романа.

В этом произведении с образом Христа тесно связан герой заглавия, молодой князь Мышкин, которого многие считают "идиотом". Достоевский сам неоднократно подчеркивал эту близость. В письме от 1 января 1868 года, в разгар работы над первой частью романа, он пишет: "Идея романа - моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее, а если взялся теперь, то решительно потому, что был в положении чуть не отчаянном. Главная мысль романа - изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. <...> Прекрасное есть идеал, а идеал... еще далеко не выработался"1.

Что имеет в виду Достоевский, когда говорит, что идеал прекрасного до сих пор еще не выработан? Вероятно, он имеет в виду следующее: пока еще нет ясно сформулированных, обоснованных и общепринятых "скрижалей ценностей". Люди все еще спорят о том, что есть добро и что есть зло - смирение или гордость, любовь к ближнему или "разумный эгоизм", самопожертвование или самоутверждение. Но один ценностный критерий существует для Достоевского: образ Христа. Он является для писателя воплощением "положительно"

1 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. Л., 1973. С. 251.

или "совершенно" прекрасного человека. Задумав воплотить "положительно прекрасного человека", Достоевский должен был взять за образец Христа. Так он и поступает.

В князе Мышкине воплощены все благословения нагорной проповеди: "Блаженны нищие духом.; блаженны кроткие.; блаженны милостивые.; блаженны чистые сердцем.; блаженны миротворцы.". И словно о нем сказаны слова апостола Павла о любви: "Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит" (1 Кор. 13:4-7).

Другой чертой, соединяющей князя Мышкина тесными узами с Иисусом, является любовь к детям. Мышкин тоже мог бы сказать: ".пустите детей приходить ко Мне, и не препятствуйте им; ибо таковых есть царствие Божие" (Мк, 10:14).

Все это настолько сближает его с Христом, что многие прониклись убеждением: Достоевский и в самом деле хотел воссоздать образ Христа, Христа в Х1Х столетии,

в эпоху капитализма, в современном большом городе, и хотел показать, что этот новый Христос так же обречен на неудачу в называющем себя христианским обществе XIX века, как и тот, первый, 1800 лет тому назад, в государстве римского императора и еврейских первосвященников. Те, кто таким образом понимают роман, могут сослаться на запись Достоевского в набросках к "Идиоту", которая повторяется трижды: "Князь - Христос". Но это вовсе не означает, что Достоевский ставил знак равенства между Мышкиным и Христом. Ведь сказал же он сам в цитируемом выше письме: "На свете есть только одно положительно прекрасное лицо - Христос.. ,"2

Князь Мышкин является последователем Христа, он излучает его дух, он почитает, он любит Христа, он верит в него, но это не новый, не новоявленный Христос. Он отличается от Христа евангелий, а также от образа его, сложившегося у Достоевского, характером, проповедью и образом действия. "Ничего мужественнее и совершеннее" не может быть кроме Христа, - писал Достоевский госпоже Фонвизиной после своего выхода из каторги. Можно назвать в качестве положительных черт князя Мышкина все, что угодно, кроме этих двух качеств. У князя отсутствует мужество не только в сексуальном смысле: у него нет воли к самоутверждению, решимости

2 Там же. 376

там, где она необходима (а именно: на какой из двух женщин, которых он любит и которые любят его, он хочет жениться); из-за этой неспособности сделать выбор он навлекает на себя тяжкую вину перед этими женщинами, тяжкую вину за их гибель. Его конец в идиотизме есть не самоотверженная невинность, а следствие безответственного вмешательства в события и интриги, разрешить которые ему просто не по силам. Прав один из его собеседников, когда заметил князю, что тот действовал не так, как Христос. Христос простил женщину, взятую в прелюбодеянии, но он вовсе не признал за ней правоту и, естественно, не предложил ей руку и сердце. У Христа нет этой злополучной подмены и путаницы снисходительной, сострадательной, всепрощающей любви с плотским влечением, что и приводит к гибели Мышкина и обеих любимых им женщин. Мышкин во многих отношениях является единомышленником, учеником, последователем Христа, но в своей человеческой слабости, в своей неспособности уберечься от тенет вины и греха, своим финалом в неизлечимой душевной болезни, в коей сам же и повинен, он бесконечно далек от идеала "положительно прекрасного человека", воплощенного в Христе.

Иисус и "великая грешница"

Если в "Преступлении и наказании" через посредство Сони находит путь к Христу Раскольников, то в "Идиоте" так происходит почти со всеми персонажами романа, с которыми знакомится князь Мышкин по ходу действия, и прежде всего с главной героиней, Настасьей Филипповной, тяжко страдающей под бременем своего прошлого. Соблазненная в юности богатым, предприимчивым, бессовестным помещиком, долгие годы находившаяся на положении содержанки, а потом брошенная на произвол судьбы пресыщенным совратителем, она ощущает себя существом грешным, отверженным, презренным и недостойным никакого уважения. Спасительная любовь приходит от князя, он делает ей предложение и говорит: ".я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много"3. Настасья Филипповна не принимает предложение князя, но на прощание адресует ему такие слова: "Прощай, князь, в первый раз человека видела!" (148).

3 Достоевский Ф. М. Идиот // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 8. Л., 1973. С. 138. Далее текст цитируется по данному изданию с указанием страниц в скобках.

Поскольку князь Мышкин, следуя Христу, несет в себе образ того, кто был человеком в полном смысле этого слова, то и князь - исключительным образом человек, - первый, кого встретила в своей многострадальной жизни Настасья Филипповна. Очевидно, что не без его участия она обретает сильную духовную связь с образом Христа. В одном из своих страстных писем к любимой и ненавистной "сопернице" Аглае, тоже любимой Мышкиным, описывает она некое видение явившегося ей Христа и представляет себе, как бы она изобразила Его на картине:

Христа пишут живописцы всё по евангельским сказаниям; я бы написала иначе: я бы изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного. Я оставила бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле него; может быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал, но теперь задумался; его рука невольно, забывчиво осталась на светлой головке ребенка. Он смотрит в даль, в горизонт; мысль, великая, как весь мир, покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк, облокотился на его колена и, подперши рукой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети иногда задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит. (379- 380).

Зачем рассказывает Настасья Филипповна в письме к Аглае об этом привидевшемся ей образе Христа? Как она Его видит? Она растрогана любовью Христа к детям и детей к Христу и, несомненно, думает при этом о князе, который имеет особую внутреннюю связь с детьми. Но, может быть, она видит в ребенке, сидящем у ног Христа, образ князя, который, как это постоянно подчеркивается, и сам ведь остался ребенком как в положительном, так и в отрицательном смысле, в смысле несостоявшегося становления взрослого человека, становления истинного мужчины. Ибо при всей близости князя к Христу между ними сохраняются различия, влекущие за собой роковые, катастрофические последствия для Настасьи Филипповны. Целительная, спасительная любовь Иисуса спасла Марию Магдалину (Лк. 8:2; Иоан. 19:25; 20:1-18), любовь же князя, которая колеблется между глубоким состраданием и бессильной эротикой, губит Настасью Филипповну (по крайней мере ее земное существование).

В какие дали всматривается Христос в видении Настасьи Филипповны и какова Его мысль, "великая как весь мир"? Достоевский, наверное, имеет в виду то, что он в конце своей жизни, в пушкинской речи 8 июня 1880 года, назвал всемирным предназначением Христа: ".окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех

племен по Христову евангельскому закону!"4. А печален взгляд Христа, потому что он знает, что для исполнения этой задачи ему нужно пройти через страдания и смерть.

Кроме Настасьи Филипповны, еще два персонажа романа тесно связаны в их жизни и мышлении с образом Христа: Рогожин и Ипполит.

Рогожин выходит кем-то вроде соперника князя. Он любит Настасью Филипповну не любовью сострадательною до самопожертвования, как князь, но любовью чувственною, где, как он сам говорит, нет места вообще никакому состраданию, а есть только плотское вожделение и жажда обладания; и потому, в конце концов овладев ею, он ее и убивает, чтобы не досталась другому. Он готов из ревности убить и своего побратима Мышкина - лишь бы не потерять свою возлюбленную.

Совершенно иной фигурой является Ипполит. Его роль в романном действии, исполненном высокого драматизма, невелика, но зато в плане идейного содержания романа очень существенна. "Ипполит был очень молодой человек, лет семнадцати, может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы" (215). У него "была чахотка в весьма сильной степени, казалось, что ему оставалось жить не более двух-трех недель" (215). Ипполит представляет радикальное просветительство, господствовавшее в духовной жизни России 60-х годов прошлого столетия. Из-за смертельной болезни, которая в конце романа и губит его, он попадает в такую жизненную ситуацию, когда мировоззренческие проблемы приобретают для него предельную остроту.

Картина, убивающая веру

Как для Рогожина, так и для Ипполита отношение к Христу в значительной мере определяется картиной Ганса Гольбейна Младшего "Мертвый Христос". Достоевский увидел эту картину незадолго до начала работы над "Идиотом", в августе 1867 года в Базеле. Жена Достоевского, Анна Григорьевна, описывает в своих воспоминаниях то потрясающее впечатление, которое произвела на Достоевского эта картина5. Он долго не мог от нее оторваться, стоял у картины, как прикованный. Анна Григорьевна в тот момент очень опасалась, чтобы у мужа не случился эпилептический припадок. Но, придя в себя, перед уходом из музея Достоевский вновь вернулся

4 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л., 1973. С. 148.

5 Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1981. С. 174-175.

к полотну Гольбейна. В романе князь Мышкин, когда видит в доме у Рогожина копию этой картины, говорит, что от нее у иного еще и вера может пропасть, на что Рогожин ему отвечает: "Пропадет и то." (182).

Из дальнейшего действия проясняется, что Рогожин и в самом деле потерял веру, видимо, под непосредственным воздействием этой картины. То же самое происходит с Ипполитом. Он навещает Рогожина, тот и ему показывает картину Гольбейна. Ипполит стоит перед ней почти пять минут. Картина производит в нем "какое-то странное беспокойство".

В пространном "Объяснении", которое Ипполит пишет незадолго до своей смерти (главным образом для того чтобы "объяснить", почему ему кажется, что он имеет право прекратить свои страдания самоубийством), он описывает потрясающее впечатление от этой картины и размышляет о ее смысле:

На картине этой изображен Христос, только что снятый с креста. <...> .это в полном виде труп человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом, и, наконец, крестную муку в продолжение шести часов. Правда, это лицо человека, только что снятого со креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и теперь им ощущаемое. но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук. (338 -339).

Именно здесь представлено самое пространное теологическое рассуждение романа. Характерно, что Достоевский вкладывает его в уста неверующему интеллигенту, подобно тому, как у него позже атеисты Кириллов в "Бесах" и Иван Карамазов в "Братьях Карамазовых" страстнее, чем кто бы то ни было, предаются раздумьям на теологические темы. Как эти оба героя поздних романов, так и несчастный Ипполит из "Идиота" признает в Иисусе Христе высший расцвет

человечества. Ипполит верит даже в новозаветные рассказы о чудесах, верит, что Иисус "еще при жизни победил природу", особо он выделяет воскрешения из мертвых, приводит слова (как позже Иван в "Великом инквизиторе") "Талифа куми", произнесенные Иисусом над мертвой дочерью Иаира, и слова, процитированные в "Преступлении и наказании": "Лазарь, гряди вон". Ипполит убежден, что Христос был "великое и бесценное существо - такое существо, которое одно стоило

всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!" (339).

Целью космогонического и исторического развития мира и человечества является осуществление высших религиозных и этических ценностей, которые мы созерцаем и переживаем в образе Христа. Но тот факт, что это явление Божественного на земле затем было беспощадно растоптано природой, есть знак и символ того, что осуществление ценностей как раз и не является целью творения, что творение лишено нравственного смысла, а это означает, что оно вовсе и не "творение", а проклятый хаос. Распятие Христа не является для Ипполита выражением любви Господа, но лишь подтверждает абсурдность мира. Если так называемое творение есть только такой "проклятый хаос", то делание добра, с которым человек сталкивается как с категорическим императивом, которое представляется человеку исполнением смысла его жизни, полностью обессмысливается, а нити, связующие человека с землей, обрываются, и никакой разумный довод (кроме разве только инстинктивной, иррациональной воли к жизни) не может помешать Ипполиту положить конец своим страданиям самоубийством.

Но доподлинно ли Ипполит - совершенно неверующий человек, или его последовательный атеизм ставит его в преддверие веры? Ведь перед картиной Гольбейна остается открытым вопрос: хотел ли Гольбейн сказать своей картиной именно то, что в ней увидел Ипполит, а если он хотел это сказать, то прав ли он: является ли то, что сделала "природа" с Христом, последним словом о нем, или же остается еще нечто, называемое "воскресением"? Как раз на воскресение, или, по меньшей мере, на веру в воскресение учеников Иисуса и намекает Ипполит в своем "Объяснении": ".каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет?" (339). Но мы-то знаем, и Ипполит знает, разумеется, тоже, что апостолы после Пасхи уверовали в воскресение. Ипполит знает о вере христианского мира: то, что сделала с Христом "природа", не было последним словом о нем.

Собака как символ Христа

Один странный сон Ипполита, которого он сам толком понять не может, показывает, что в его подсознании живет если не уверенность, не вера, то, во всяком случае, потребность,

желание, надежда, что возможна сила, более могущественная, чем жуткая власть "природы".

Природа является ему во сне в виде ужасного животного, какого-то чудовища:

Оно было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется,

именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что

в этом самом заключается будто бы какая-то тайна (323).

Зверь носится по спальне Ипполита, пытаясь уколоть его своим ядовитым жалом. Входит мать Ипполита, она хочет схватить гадину, но напрасно. Она кличет

собаку. Норма - "огромный тернёф, черный и лохматый" - врывается в комнату, но встает перед гадом как вкопанная. Ипполит пишет:

Животные не могут чувствовать мистического испуга. но в эту минуту мне показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна (324).

Звери стоят друг против друга, готовые к смертельной схватке. Норма вся дрожит, потом кидается на чудище; его чешуйчатое тело хрустит у нее на зубах.

Вдруг Норма жалобно взвизгнула: гадина успела-таки ужалить ей язык, с визгом и воем она раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык множество белого сока. (324).

И в этот момент Ипполит пробуждается. Ему остается неясно, сдохла собака от укусов или нет. Прочитав в своем "Объяснении" рассказ об этом сне, он почти устыдился, полагая, что это было лишним, - "глупый эпизод". Но совершенно ясно, что сам-то Достоевский вовсе не считал этот сон "глупым эпизодом". Как и все сны в романах Достоевского, он исполнен глубокого смысла. Ипполит, который наяву видит Христа, побежденного смертью, ощущает в своем подсознании, проявляющемся во сне, что Христос победил смерть. Потому что омерзительной гадиной, угрожавшей ему во сне, вероятно, все же является темная власть смерти; тернёф же Норма, которая невзирая на "мистический испуг", внушаемый ей ужасным животным, вступает в борьбу не на жизнь, а на смерть, убивает гада, но от него, прежде чем он издыхает, получает смертельную рану, может быть понята как символ того, кто в смертельном поединке "смертью смерть попрал",

как сказано в пасхальном песнопении православной церкви. Во сне Ипполита есть намек на слова, с которыми Бог обращается к змею: "оно (т. е. семя жены. - Л. М.) будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту" (Быт. 3). В том же духе выдержаны стихи Лютера (по мотивам латинской секвенции XI века):

То была странная война,

когда жизнь со смертью билась;

там жизнью смерть побеждена,

жизнь смерть там проглотила.

О том Писанье возвестило,

как одна смерть другую проглотила.

Погибла ли Норма от последнего укуса рептилии? Вышел ли Христос победителем в поединке со смертью? Сон Ипполита обрывается до того, как мог бы последовать ответ на эти вопросы, ибо Ипполит даже в своем подсознании не знает этого. Он знает только, что Христос был таким существом, "которое одно стоило всей природы и всех законов ее" и что он "побеждал и природу при жизни своей." (339). То, что Он победил природу и ее законы также и в смерти, - на это Ипполит может только надеяться или, в лучшем случае, догадываться об этом.

Достоевский, похоже, приписывает ему еще одно предчувствие, вводя в "Объяснение" слова о том, что когда ученики в день смерти Иисуса расходились "в ужаснейшем страхе", то все же уносили "каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута". Ипполит и Достоевский не говорят, что это за мысль. Были ли это мысли о тайном смысле этой смерти, скажем, убежденность, что Иисус должен был претерпеть смерть не в качестве наказания за собственную вину, что соответствовало бы действовавшей в ту пору в иудаизме теологической доктрине? Но если не за свою собственную, то тогда за чужую вину? Или это предчувствие, обозначенное еще и в видении Настасьи Филипповны: что

Христос для исполнения своей земной миссии должен был пройти через страдание и смерть.

Для интерпретации гольбейновского мертвого Христа в "Идиоте" имеет значение тот факт, что Гольбейн - западный живописец. XVI столетие - эпоха Ренессанса, гуманизма, Реформации - было для Достоевского началом Нового Времени, зарождением Просвещения. На Западе уже ко времени Гольбейна сформировалось, по мнению Достоевского, убеждение,

что Христос погиб. И подобно тому, как копия картины Гольбейна попала в дом Рогожина, так и копия западного атеизма пришла в Россию вместе с европейским Просвещением XVIII и XIX веков. Но еще до наступления XVI столетия лик Христа был искажен и затемнен средневековым католицизмом, когда он вознамерился утолить духовный голод человечества иным способом, чем хотел Христос, - не призывом в царство свободы, рожденной любовью, а насилием и возведением костров, завладением мечом кесаря, господством над миром.

В "Идиоте" князь Мышкин высказывает мысли, которые через десять лет Достоевский будет подробно развивать в "Братьях Карамазовых" в исповеди Великого Инквизитора. И как в пушкинской речи, произнесенной за несколько месяцев до своей смерти, так и здесь противопоставляет он "русского Бога и русского Христа" рационалистическому Западу.

Что хотел сказать Достоевский этими нас больно задевающими словами? Разве "русский Бог и русский Христос" - новые национальные божества, принадлежащие исключительно русскому народу и составляющие основу его национальной идентичности? Нет, - как раз наоборот! Это всеобщий Бог и единственный Христос, объемлющий своей любовью все человечество, в ком и через кого будет "обновление всего человечества и воскресение его" (453). "Русским" этот Христос может быть назван лишь в том смысле, что его лик сохранен русским народом (по мнению Достоевского) в изначальной чистоте. Князь Мышкин высказывает это мнение, часто повторяемое Достоевским от своего имени, в разговоре с Рогожиным. Он рассказывает, как однажды простая русская баба в радости от первой улыбки своего ребенка, обратилась к нему с такими словами:

"А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник перед ним от всего своего сердца на молитву становится". Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном отце и о радости Бога на человека, как отца на свое родное дитя, - главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать. (183-184).

Мышкин добавляет, что подлинное религиозное чувство, порождающее такое состояние души, "всего яснее и скорее на

русском сердце. заметишь" (184). Но что при этом в русском сердце таится много темного и в теле русского народа много болезненного, Достоевский знал слишком хорошо. С болью и убедительно он раскрыл это в своих произведениях, но самым впечатляющим образом в последовавшем за "Идиотом" романе "Бесы".

Мистически связан один из членов «компании» Бурдовского, семнадцатилетний юноша Ипполит Терентьев. Он в последнем градусе чахотки, и жить ему остается две-три недели. На даче у князя в Павловске, перед большим обществом. Ипполит читает свою исповедь: «Мое необходимое объяснение» с эпиграфом: «Après moi le deluge» («После меня хоть потоп»). Эта самостоятельная повесть, по своей форме, непосредственно примыкает к «Запискам из подполья ». Ипполит, тоже подпольный человек , заперся в своем углу, отделился от семьи товарищей и погрузился в созерцание грязной кирпичной стены противоположного дома. «Мейерова стена» закрыла от него весь мир. Он много передумал, изучая пятна на ней. И вот, перед смертью, ему хочется рассказать людям о своих мыслях.

Ипполит не атеист, но вера его не христианская, а философская . Он представляет себе божество в виде мирового разума Гегеля , строящего «всеобщую гармонию в целом» на гибели миллионов живых существ; он допускает провидение, но бесчеловечных законов его не понимает, а потому и заканчивает: «Нет, уже лучше оставим религию». И он прав: разумный деизм философов заботится о всеобщей гармонии и совершенно не интересуется частными случаями. Какое ему дело до смерти чахоточного подростка? Неужели Мировой Разум станет нарушать свои законы ради какой-то ничтожной мухи? Такого Бога Ипполит не может ни понять, ни принять и «оставляет религию». О вере в Христа он и не упоминает: человеку нового поколения божественность Спасителя и Его воскресение кажутся давно пережитыми предрассудками. И вот он остается один среди опустошенного мира, над которым царит равнодушный и беспощадный творец «законов природы» и «железной необходимости».

Достоевский. Идиот, сериал. Речь Ипполита

Достоевский берет в самом чистом виде и в самой обостренной форме дехристианизированное сознание культурного человека XIX-го века. Ипполит – молод, правдив, страстен и откровенен. Он не боится ни приличий, ни лицемерных условностей, он хочет говорить правду. Это – правда приговоренного к смертной казни. Если ему возразят, что его случай особый, у него чахотка, и он должен скоро умереть, он возразит, что сроки тут безразличны, и что все находятся в его положении. Если Христос не воскрес, и смерть не побеждена, – все живущие, точно так же, как и он, приговорены к смерти. Смерть – единственный царь и владыка на земле, смерть – разгадка тайны мира. Рогожин, смотря на картину Гольбейна , потерял веру; Ипполит был у Рогожина и тоже видел эту картину. И смерть предстала перед ним во всем своем мистическом ужасе. Спаситель, снятый со креста, изображен трупом: глядя на тело, уже тронутое тлением, нельзя поверить в его воскресение. Ипполит пишет: «Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть и так сильны законы ее, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их даже Тот, Который побеждал и природу при жизни своей? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо, такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!» Какая горячая любовь к человеческому лику Спасителя и какое страшное неверие в Его божественность! Природа «поглотила» Христа. Он не победил смерти – все это принимается за очевидную истину, даже не подвергается сомнению. И тогда весь мир становится добычей «немого зверя», бесчувственного и бессмысленного. Человечество потеряло веру в воскресение, и сошло с ума от ужаса перед зверем.

«Я помню, – продолжает Ипполит, – что кто-то, будто бы повел меня за руку со свечкой в руках, показал мне какого-то огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это – то самое темное, глухое и всесильное существо ». Из образа тарантула вырастает кошмарный сон Ипполита : в комнату его вползает «ужасное животное, какое-то чудовище». «Оно было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна...». Норма – огромный тернеф (собака-ньюфаундленд) – останавливается перед гадом, как вкопанная: в ее испуге что-то мистическое: она тоже «предчувствует, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна». Норма разгрызает скорпиона, но он ее жалит. В таинственном сне Ипполита, это – символ человеческой борьбы со злом. Человеческими силами зло не может быть побеждено.

Мысли Ипполита о смерти внушены Рогожиным. В его доме видел он картину Гольбейна: его призрак заставил чахоточного решиться на самоубийство. Ипполиту кажется, что Рогожин ночью входит к нему в комнату, садится на стул и долго молчит. Наконец, «он отклонил свою руку, на которую облокачивался, выпрямился и стал раздвигать свой рот, почти готовясь смеяться»: это – ночной лик Рогожина, мистический его образ. Перед нами не молодой купец-миллионер, влюбленный в камелию и швыряющий для нее сотни тысяч; Ипполит видит воплощение злого духа, мрачного и насмешливого, губящего и гибнущего. Сон о тарантуле и призрак Рогожина сливаются для Ипполита в одно привидение. «Нельзя оставаться в жизни, пишет он, которая принимает такие странные, обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться темной силе , принимающей вид тарантула».

Так возникло «последнее убеждение» Ипполита – убить себя. Если смерть есть закон природы, тогда бессмысленно всякое доброе дело, тогда все безразлично – даже преступление. «Что если бы мне вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом... то в какой просак поставлен бы был передо мной суд?» Но Ипполит предпочитает убить самого себя. Так показана духовная связь между Рогожиным и Ипполитом. Самоубийца мог бы стать убийцей и наоборот. «Я намекнул ему (Рогожину), – вспоминает подросток, – что, несмотря на всю между нами разницу и на все противоположности, les extremités se touchent... так что, может быть, он и сам вовсе не так далек от моего «последнего убеждения», как кажется.

Психологически, они – противоположны: Ипполит – чахоточный юноша, оторванный от жизни, отвлеченный мыслитель. Рогожин живет «полной, непосредственной жизнью», одержим страстью и ревностью. Но метафизически, убийца и самоубийца – родные братья: оба – жертвы неверия и помощники смерти. У Рогожина – грязно-зеленый дом-тюрьма, у Ипполита – грязная Мейерова стена, оба пленники зверя – смерти.