Кто написал большой шлем герои. Задания для самостоятельной работы. B.C. Высоцкий «Пссня о земле» анализ произведения

М. Горький считал «Большой шлем» лучшим рассказом Л.Н. Андреева. Высокую оценку произведению дал Л.Н. Тол­стой. В карточной игре «большим шлемом» называется поло­жение, при котором противник не может взять старшей картой или козырем ни одной карты партнера. На протяжении шести лет три раза в неделю (по вторникам, четвергам и субботам) Николай Дмитриевич Масленников, Яков Иванович, Прокопий Васильевич и Евпраксия Васильевна играют в винт. Андреев подчеркивает, что ставки в игре были ничтожными и выигры­ши небольшими. Однако Евпраксия Васильевна очень ценила выигранные деньги и отдельно откладывала их в копилку.

В поведении героев во время карточной игры явственно видно их отношение к жизни в целом. Пожилой Яков Ивано­вич никогда не играет больше четырех, даже если у него на руках была хорошая игра. Он осторожен, предусмотрителен. «Никогда нельзя знать, что может случиться», - так коммен­тирует он свою привычку.

Его партнер Николай Дмитриевич наоборот всегда риску­ет и постоянно проигрывает, но не унывает и мечтает отыг­раться в следующий раз. Однажды Масленников заинтересо­вался Дрейфусом. Альфред Дрейфус (1859-1935) - офицер французского генерального штаба, которого в 1894 году обви­нили в передаче Германии секретных документов, а потом оп­равдали. Партнеры сначала спорят о деле Дрейфуса, но вскоре увлекаются игрой и замолкают.

Когда проигрывает Прокопий Васильевич, Николай Дмит­риевич радуется, а Яков Иванович советует в следующий раз не рисковать. Прокопий Васильевич боится большого счастья, так как за ним идет большое горе.

Евпраксия Васильевна - единственная женщина в чет­верке игроков. При крупной игре она с мольбой смотрит на брата - своего постоянно партнера. Другие партнеры с ры­царским сочувствием и снисходительными улыбками при этом ожидают ее хода.

Символический смысл рассказа состоит в том, что вся на­ша жизнь, по сути, может быть представлена как карточная игра. В ней есть партнеры, есть и соперники. «Карты комби­нируются бесконечно разнообразно», - пишет Л.Н. Андреев. Сразу же возникает аналогия: жизнь тоже преподносит нам бесконечные сюрпризы. Писатель подчеркивает, что люди пытались в игре добиться своего, а карты жили своей жизнью, которая не поддавалась ни анализу, ни правилам. Одни люди плывут в жизни по течению, другие мечутся и пытаются из­менить судьбу. Так, например, Николай Дмитриевич верит в удачу, мечтает сыграть «большой шлем». Когда, наконец, Ни­колаю Дмитриевичу приходит долгожданная серьезная игра, он, боясь упустить ее, назначает «большой шлем в бескозы­рях» - самую сложную и высокую комбинацию в карточной иерархии. Герой идет на определенный риск, так как для вер­ной победы он должен еще получить в прикупе пикового туза. Под всеобщее удивление и восхищение он тянется за прику­пом и вдруг неожиданно умирает от паралича сердца. После его смерти выяснилось, что по роковому стечению обстоя­тельств в прикупе находился тот самый пиковый туз, который обеспечил бы верную победу в игре.

После смерти героя партнеры думают о том, как радовался бы Николай Дмитриевич этой сыгранной игре. Все люди в этой жизни - игроки. Они пытаются взять реванш, выиграть, пой­мать за хвост удачу, тем самым самоутвердиться, считают ма­ленькие победы, а об окружающих думают крайне мало. Много лет люди встречались по три раза в неделю, но редко говорили о чем-нибудь, кроме игры, не делились проблемами, не знали даже, где живут их друзья. И только после смерти одного из них остальные понимают, как дороги они были друг другу. Яков Иванович пытается представить себя на месте партнера и почувствовать то, что должен был прочувствовать Николай Дмитриевич, сыграв «большой шлем». Не случайно герой впер­вые изменяет своим привычкам и начинает разыгрывать кар­точную партию, итоги которой уже никогда не увидит его скончавшийся товарищ. Символично, что первым уходит в мир иной наиболее открытый человек. Он чаще других рассказывал партнерам о себе, не был равнодушен к проблемам других, о чем свидетельствует его интерес к делу Дрейфуса.

Рассказ обладает философской глубиной, тонкостью пси­хологического анализа. Сюжет его одновременно и оригина­лен, и характерен для произведений эпохи «серебряного века». В это время особое значение получает тема катастрофичности бытия, зловещего рока, нависающего над человеческой судь­бой. Не случайно мотив внезапной смерти сближает рассказ Л.Н. Андреева «Большой шлем» с произведением И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско», в котором тоже герой умирает в тот самый момент, когда, наконец, должен был насладиться тем, о чем мечтал всю жизнь.

Масленников Николай Дмитриевич — один из четырех участников карточной игры и соответственно один из четырех героев рассказа «Большой шлем», посвященного вечному вопросу «жизни и смерти». М. единственный герой, наделенный не только именем, отчеством, но и фамилией. «Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам» — так начинается повествование. Собирались у «самой молодой из игроков», сорокатрехлетней Евпраксии Васильевны, которая когда-то давно любила студента, но «никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось выйти замуж». В паре с ней играл ее брат Прокопий Васильевич, который «потерял жену на второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице для душевнобольных». Партнером М. (самого старшего) был Яков Иванович, в котором можно увидеть сходство с чеховским «человеком в футляре» — «маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и строгий». Недовольный распределением пар («лед и пламя», говоря словами Пушкина), М. сокрушается, «что ему придется <...> бросить мечту о большом бескозырном шлеме». «Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных». Лишь М. приносил в старательно отгороженный малый мир «отголоски этой тревожной и чуждой жизни». Это казалось другим странным, его почитали «легкомысленным и неисправимым человеком». Некоторое время он говорил даже о деле Дрейфуса, но «ему отвечали молчанием».

«Карты уже давно потеряли в их глазах значение бездушной материи <...> Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно». Именно для М. «большой шлем в бескозырях стал самым сильным желанием и даже мечтой». Лишь иногда ход карточной игры нарушался событиями извне: М. исчез на две-три недели, вернувшись, постаревший и посеревший, он сообщил, что его сын арестован и отправлен в Петербург. Не явился он и в одну из суббот, и все с удивлением узнали, что он давно страдает «грудной жабой».

Но, как ни укрывались игроки в винт от внешнего мира, он просто и грубо ворвался к ним сам. В роковой четверг, 26 ноября, М. улыбнулась удача. Однако, едва успев произнести заветное «Большой шлем в бескозырях!», счастливчик внезапно умер от «паралича сердца». Когда Яков Иванович заглянул в карты покойного, то увидел: у М. «на руках <...> был верный большой шлем». И тогда Яков Иванович, осознавший, что умерший никогда не узнает об этом, испугался и понял, «что такое смерть». Однако мгновенное потрясение скоро проходит, и герои задумываются не о смерти, а о жизни: где взять четвертого игрока? Так Андреев переосмыслил в ироническом ключе знаменитый вопрос главного героя из повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»: «Неужели я умру?» Толстой поставил Андрееву за его рассказ «4».

2.4 Проблемы психологии и смысла жизни в рассказах «Большой шлем», «Жили-были», «Рассказ о Сергее Петровиче», «Мысль»

Внимание писателя всегда привлекала морально-этическая и философская сущность человеческого бытия. Особо волновало его все возрастающее отчуждение и одиночество современного человека. «Разобщённость людей, их духовная ущербность, равнодушие к судьбе родной страны связывались Андреевым не только с социальным неравенством и материальной нуждой, для него это результат ненормального устройства буржуазного общества в целом. Разобщённость и бездуховность присущи и «благополучным» обывателям». «Большой шлем» - один из наиболее удачных рассказов философского настроения и одни из самых сильных антибуржуазных и антимещанских рассказов Андреева. Закон, норма, круг человеческого предначертания («рок») обретают в нем символико-фантасмагонические черты.

Андреев показывает, что «будни настолько обесценивают духовное содержание человеческой жизни, что она становится похожей на бессмысленное верчение, на фантастическую игру. (В данном рассказе символический образ игры строится на эмпирическом – карточной игре в винт. В дальнейшем творчестве Андреев будет широко пользоваться образом маскарада, зрелища, игралища, где человек – маска, марионетка) ».

И самое страшное здесь то, что из этой жуткой игры нет выхода. Все действия героев: разговоры, мысли сводятся лишь к одному – выиграть партию в винт. Даже смерть одного из героев не находит отклика в их сердцах. Они сожалеют только о том, что лишились партнера, а он не узнал, что выиграл.

«В финале «Большого шлема» слились воедино сарказм и крик боли, ирония и вопль отчаяния. Человек, омертвевший, разрушенный подчинением механической повседневности, заслуживает милосердия (пропал человек!) и презрения (овеществившиеся не могут быть людьми, они не способны на солидарность, они чужие даже самим себе)». Герои равнодушны друг другу, объединены лишь долголетней игрою в винт, они так безлики, что автор начинает именовать их столь же безликим «они» - вот ещё одна идея писателя. Когда один из игроков умирает во время игры, оставшиеся взволнованы не самой смертью, а тем, что мёртвый не узнал о своём выигрыше, а они лишились четвёртого партнёра.

Рассказ «Жили-были» - одна из вершин раннего творчества Андреева. В нем мотивы жизни, смерти, отчуждения, счастья звучат в полную силу, резко противопоставлены мироощущения двух героев-антиподов: чужого земле и людям, хищного и несчастного купца Кошеверова и счастливого, сроднившегося с жизнью дьякона Сперанского. Оба героя оказываются в одной больничной палате, оба они вскоре умрут, но между ними есть существенное различие: их отношение к своему будущему. «И если для Кошеверова палата, камера, комната – плачевный конец, безрадостный и безвыходный итог, смерть, за которыми пустота, если для него смерть лишь обнаружила тщетность и бесцельность его существования, то для Сперанского смерть ещё раз обнажила великий смысл и цену жизни.

Сперанский весь открыт для жизни. Он не сосредоточен на своей болезни, он обращён к другим больным, к врачам и студентам, сёстрам и сиделкам, к живой жизни вне палаты. Он слышит крик воробьёв, радуется сиянию солнца, с интересом следит за дорогой. Его судьба тесно связана с судьбой его жены, детей, родного дома и сада – все они живут в нём, и он продолжает жить в них».

Этим рассказом Андреев хотел показать, что разные люди по-разному относятся к жизни. Для одних людей – это счастье, возможность проявить себя (Сперанский), а для других жизнь – бессмысленное, пустое прозябание.

«Последняя фраза рассказа «Жили-были»: «Солнце всходило», - необыкновенно емка и многозначна. Она имеет отношение к судьбе Кошеверова (он умер, побеждённый и жизнью, и смертью, а непобедимая жизнь продолжает своё течение). Не в меньшей степени она относится и к судьбе дьякона Сперанского: дьякон вскоре умрёт, но сама его смерть есть торжество жизни, есть утверждение того, что он любил, ради чего жил. Эта последняя фраза относится и к судьбе третьего действующего лица – студента Торбецкого, жизнь которого, хотя он и лежит на больничной койке, ещё впереди, как впереди жизнь людей тысяч поколений».

В центре «Рассказа о Сергее Петровиче» – ведущая проблема раннего творчества Андреева: «человек и рок». Герой рассказов философского настроения испытывал на себе воздействие «рока» и реагировал на него своим поведением. Сергей Петрович оказывается в положении, дающем ему возможность увидеть, ощутить, осознать свою зависимость от «рока». Повествование в рассказе ведётся не от лица Сергея Петровича, а от третьего лица, но это неведомое и «объективное» третье лицо находится на уровне сознания Сергея Петровича, максимально приближено к кругу его представлений.

«Любопытна оценка, которую Андреев дал рассказу. В нескольких случаях (письма М. Горькому, А. Измайлову и др.) Андреев признавал, что рассказ художественно не вполне ему удался. Вместе с тем он упорно твердил, что идеологически «Сергей Петрович» для него очень важен, что он ставит его выше многих, если не всех ранних рассказов этой поры, в том числе выше рассказа «Жили-Были» «по значительности и серьёзности содержания». Вот, к примеру, что писал Андреев о рассказе в собственном дневнике: «… смерть сейчас не страшна мне и не страшна именно потому, что «Сергей Петрович» окончен…». В дневнике же Андреев кратко записывает и основную тему рассказа, как он её понимает: «… это рассказ о человеке, типичном для нашего времени, признавшем, что он имеет право на всё, что имеют другие, и восставшего против природы и против людей, которые лишают его последней возможности на счастье. Кончает он самоубийством – «свободной смертью», по Ницше, под влиянием которого и рождается у моего героя дух возмущения».

В выборе темы и сюжета Андреев в значительной степени шёл за Михайловским, за его толкованием сильных сторон философии Ницше и за его спором с Ницше о свободном человеке. По мысли Михайловского, Ницше силен своей критикой современной личности, на нет стёртой современным буржуазным обществом, и острой тоской по новому, свободному, яркому человеку. Маленький человек, считал Михайловский, «может таить в себе, а при случае и обнаруживать такую нравственную мощь и красоту, перед которой мы поневоле должны почтительно снять шапку. Но её столь же почтительно можно снять и перед обыкновенным рядовым работником на деле, которое мы считаем важным, нужным, святым».

Андреев выбирает в герои рассказа именно такого обыкновенного рядового работника, которого однажды привлёк к себе и поразил «Так говорил Заратустра». Под воздействием ницшевской идеи «сверхчеловека» ординарный человек Сергей Петрович прозрел: перед ним зажёгся идеал человека «сильного, свободного и смелого духом», и он понял, как далёк он от этого идеала.

Ницше разбудил в нём ощущение его неравенства в природном мире вследствие его ординарности, обыкновенности (в сравнении с некоторыми товарищами он «некрасив», «неумён», «бесталанен» и т.п.). Сергея Петровича глубоко уязвила мысль Ницше о неполноценности обыкновенных людей, к разряду которых он принадлежал.

Начав с Ницше, отталкиваясь от него, Сергей Петрович приходит к пониманию того, что он не свободен, не силён, не смел духом отнюдь не потому только, что лишён ярких талантов. Он несчастен оттого, что общественное устройство не даёт ему никаких возможностей развить собственные естественные потребности и возможности (он глубоко любил природу, увлекался музыкой и искусством, мечтал о радостном труде простого пахаря и о чуткой женской любви). В несправедливо построенном обществе ему отводится роль члена, полезного для рынка (как покупатель), для статистики и истории (в качестве объекта изучения законов народонаселения), для прогресса. Вся его «полезность», как стало ясно Сергею Петровичу, «находится вне его воли».

«Ничтожнейший», «ординарнейший» Сергей Петрович – бунтарь наподобие пушкинского Евгения («Медный всадник»). Евгений поднялся против государственной и исторической необходимости, лишающей его личной воли. Сергей Петрович восстал против «рока». В понятие «рок» он прежде всего включает социальную несправедливость буржуазного мира. Включает он и «природное неравенство» (таланты и обыкновенные люди). Но если для Ницше это деление навечно возвышает одних и «бракует» других, то для Сергея Петровича ясно, что это неравенство должно стать неощутимым в том обществе, где каждый человек может найти себя, быть на своём месте и получить удовлетворение от собственных усилий и признание по результатам своего труда.

Сергей Петрович, как большинство героев Андреева, – индивидуалист, индивидуалист альтруистической складки, страдающий и слабый, и как индивидуалист он не знает путей достижения социального равенства, при котором он смог бы стать свободной личностью. Более того, Сергей Петрович вполне уверился, что в этом мире он не может быть никому из людей равным и, следовательно, не может быть счастливым. Трактат Ницше («Если жизнь не удастся тебе, знай, что удастся смерть») явился толчком к самопробуждению и поводом для самоубийства Сергея Петровича, истинной причиной самоубийства было осознание собственной беспомощности в мире, где культивируется всяческое неравенство. Его самоубийство – и шаг отчаяния, и возмущение, и бунт, и торжество победителя одновременно.

В рассказе «Мысль» наиболее ярко выражена тема «бессилия и безличия человеческой мысли, подлости человеческого разума». Главный герой рассказа – доктор Керженцев. Этот человек отказывается от нравственных норм и этических принципов, а признает лишь силу мысли. «Вся история человечества, – пишет он в своих записках, – представлялась мне шествием одной торжествующей мысли. …Я боготворил ее, – говорил он о мысли, – и разве она не стоила этого? Разве, как исполин, не боролась она со всем миром и его заблуждениями? На вершину высокой горы взнесла она меня, и я видел, как глубоко внизу копошились людишки с их мелкими животными страстями, с их вечным страхом и перед жизнью и смертью, с их церквями, обеднями и молебнами».

Отказавшись от морали общества, Керженцев опирается на свою собственную мысль. Чтобы доказать свое превосходство над всеми людьми, он решается на убийство. Причем убивает он своего друга Алексея Савелова. Керженцев имитирует свое сумасшествие, и радуется, что ловко обвел вокруг пальца следствие. «Но мысль убила ее творца и господина с таким же равнодушием, с каким он убивал ею других».

Так писатель приводит нас к выводу о том, что эгоцентричная и внесоциальная мысль Керженцева опасна как для него самого, так и для окружающих людей. Трагедия героя не единственная в своем роде, Андреев показывает, что так произойдет с каждым, кто захочет возвысить себя над другими.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Художественная мысль Леонида Андреева очень часто, подолгу и упорно задерживалась на «вековечных» вопросах и проблемах – о жизни и смерти, о загадках человеческого бытия, о предназначении человека и его месте в бесконечном круговороте жизни.

Изображенный Андреевым духовный кризис отца Василия, человека, наивно думающего избавить человечество от зла жизни волею неба, современниками воспринимался как призыв своими силами добиваться правды на земле.

Сергей Петрович из одноимённого рассказа понимает, что в социально несправедливом обществе человек не может быть счастлив, и, осознав себя ничтожным, решает покончить с собой.

В рассказе «Жили-были» Андреев нарисовал кусочек вечной, неистребимой жизни, запечатлел её краткое мгновение и показал, что оно может быть для одних безрадостным, бессмысленным, бесцельным, для других – бессмертным, приобщением к вечному и доброму.

В рассказе «Мысль» видна трагедия человека, разрушившего в себе «нравственные инстинкты», и который потом разрушился сам.

Писатель в рассказе «Баргамот и Гараська» утверждал, что даже самый «последний» человек есть тоже человек и называется брат твой.

Ярым противником войны выступил писатель в рассказе «Красный смех».

Рассказ был криком о необходимости спасения человека, людей, народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ собственного существования и распространения.

Писатель высказывает мысль о том, что будни «обесцвечивают» человека, обесценивают его душу, такой человек заслуживает презрения, но в то же время и жалости («Большой шлем»).

Совершенно по-новому преподносит Андреев тему предательства («Иуда Искариот»). Иуда не может победить его, но он и не может не любить Иисуса. И вся психология предательства заключается тогда в борьбе личности с предопределением в борьбе Иуды с предначертанной ему миссией.

Рассказы о детях заставляют задуматься об украденном детстве и безвозвратно потерянном счастье, которые нужны каждому человеку.

Рассказы Л. Андреева, написанные в конце XIX - начале XX в. остаются актуальными и в наше время. Идеи, высказанные писателем, по-прежнему волнуют современного человека: в мире продолжаются бессмысленные войны; люди все также борются со своей судьбой, одни точно знают, для чего живут, другие просто проживают ее. Именно поэтому творчество Леонида Андреева остаётся актуальным спустя столетие.

Андреев открыл в литературе свой, новый мир, мир овеянных революционным дыханием мятежных стихий, тревожных мыслей, философских настроений. Остро реагировавший на переходность, кризисность всех сфер жизни переломной эпохи, Андреев выступил как художник-искатель, экспериментатор, заражавший самим процессом напряжённых, мучительных поисков всех, кто с ним соприкоснулся. Блок и Горький, Воровский и Вересаев, Бенуа и Киров, Луначарский и Волошин, Короленко и Р.Люксембург – эти и многие другие современники Андреева повторяли, например, что он сделал жизненно необходимой для каждого из них потребность сейчас, незамедлительно и точно, ответить себе и всем вокруг на вечные, «проклятые» вопросы, открытые человечеством в древние времена и актуальные по сей день: о цели человеческого существования, о трагедиях жизни и смерти, о путях разума, веры и чувства, о борьбе с «мировым злом» за победу человека, за победу добра. Самую эту неистребимую потребность Андреева задавать вопросы и требовать на них ответа А.Блок считал характерно русской чертой, резко обозначившейся в революционную эпоху. Андреев задавал свои вопросы старому миру «от самой глубины своей, неотступно и бессознательно», задавал их от лица «великого дитяти – России», выходившей на арену мировой истории в качестве исполнителя главной роли и нуждавшейся в действенных ответах.

«Андреев стоял у истоков ряда явлений, получивших развитие в русском и зарубежном искусстве. Как показывают исследования о конкретных писателях, отдельные художники испытывали на себе его воздействие, целые литературные течения шли по путям, обозначенным его творчеством: опыт Андреева имел большое значение для В. Маяковского и Б. Брехта, без него нельзя установить родословную Ф.Кафки, Л.Пиранделло и О’Нилла; обращение к творчеству Андреева обнаруживает корни таких литературных явлений, как экзистенциализм (А.Камю), интеллектуальный театр и театр абсурда, «философский реализм» в Японии; искания Андреева в области «неореализма» и «универсального психологизма» находятся в русле разнообразных веяний в русском и мировом театре и кино».

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Андреев Л.Н. Избранное. – М: Советская Россия, 1988. – 323с.

Богданов В.А. Творчество Л. Андреева // Андреев Л.Н. Избранное. – М: Советская Россия, 1988. – с 3-15.

Кулешов Ф.И. О прозе Леонида Андреева // Андреев, Л.Н. Красный смех: Избранные рассказы и повести. – Мн: Изд-во БГУ им. В.И. Ленина, 1981. – с 5-22.

Иезуитова Л.А. Творчество Леонида Андреева. – Л: Изд-во Ленинградского университета,1976. – 239с.

Русские писатели: библиографический словарь: В 2 т. / под ред. П.А. Николаева. – М: Просвещение, 1990. – Т. 1. – с.32-36.

Русская литература ХХ века 1897-1917: учебное пособие для студентов белорусских отделений филологических факультетов педагогических институтов Белоруссии / под ред. Т.Б. Лиокумовича. – Брест: Коммерческо-издательское предприятие «Пирс», 1993. – 138с.

Соколов А.Г. История русской литературы конца ХIХ – начала ХХ века. Учеб. – 4-е изд, доп. и перераб.. – М: Высш. шк; Изд. центр Академия, 2000г – 432с.

ЛеонидаСочинение >> Литература и русский язык

Апреля 5 10. Москва. Леонид Егорович! Я совсем не... в Лондоне*, популяризации идеи о явном противоречии, ... просил Оболенский, художественный рассказ* . Вместе с... Толстой. 284 в. В. Андрееву 1896 г. Марта 20. ... как можно больше разнообразия : чтобы были обличаемы...

* 1 . В чем принципиальное отличие рассказа «Большой шлем» от традиций реализма? Почему для четверых одиноких людей игра в вист становится единственным смыслом жизни? Объединяет или еще более разобщает героев это занятие?

2. Как характеризует Масленникова его заветная мечта выиграть «большой шлем»?

3. Как относятся игроки к любому вторжению в их замкнутый мир (дело Дрейфуса, известие об аресте сына Масленникова)?

4. Какова главная печаль героев, оставшихся после смерти Николая Дмитриевича?

5. Охарактеризуйте пьесу «Царь-Голод» как явление театра симво­

6. Какие герои-символы выступают в этой пьесе и каково идейное наполнение главного символа - Царя-Голода?

7. Объясните на примере этой пьесы взгляд писателя на насильст­ венное преобразование общества. Какие разрушительные силы, по мне­ нию Л. Андреева, способны разбудить восстание народа?

8. В чем проявился глубокий пессимизм писателя?

9. Каковы концепция жизни и мироощущения в прозе Л. Андреева?

Ч у к о в с к и й К. Леонид Андреев большой и маленький.- СПб.,1908.

В живой и парадоксальной форме знаменитый писатель и кри­ тик рассказывает об оригинальном таланте Л. Андреева, о подроб­ ностях его биографии, об отношениях с современниками.

А н д р е е в Леонид. Повести и рассказы: В 2 т. / Вступ. ст. В. Н. Чувакова. -М., 1971.

И е з у и т о в а Л. Творчество Леонида Андреева: 1892-1906. -

Л., 1976.

В книге последовательно просматриваются этапы творчества писателя, начиная с ранних публикаций (1890-е гг.) до издания драматических произведений1906 г.

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ШМЕЛЕВ (1873-1950)

Личность писателя. «Среднего роста, худощавый, боль­ шие серые глаза... Эти глаза владеют всем лицом... склон­ ны к ласковой усмешке, но чаще глубоко серьезные и грустные. Его лицо изборождено глубокими складкамивпадинами от созерцания и сострадания... лицо русское - лицо прошлых веков, пожалуй - лицо старовера, стра­

дальца. Так и было: дед Ивана Сер­ геевича Шмелева, государственный крестьянин из Гуслиц Богородского уезда Московской губернии,- старо­ вер, кто-то из предков был ярый на­ летчик, борец за веру - выступал при царевне Софье в „прях", то есть в спо­ рах о вере. Предки матери тоже вы­ шли из крестьянства, исконная рус­ ская кровь течет в жилах Ивана Сер­ геевича Шмелева». Такой портрет дает в своей книжке чуткий, внима­ тельный биограф писателя, его пле­

мянница Ю. А. Кутырина. Портрет очень точный, позволя­ ющий лучше понять характер Шмелева-человека и Шме­ лева-художника. Глубоко народное, даже простонародное начало, тяга к нравственным ценностям, вера в высшую справедливость и одновременно отрицание социальной не­ правды определяют его натуру.

Один из видных писателей-реалистов, близкий горьковской школе (повести «Гражданин Уклейкин», 1907, и «Че­ ловек из ресторана»,1911), Шмелев пережил в пору рево­ люции и Гражданской войны глубокий нравственно-религи­ озный переворот.

События Февраля 1917 г. он встретил восторженно. Шмелев совершает ряд поездок по России, выступает на со­ браниях и митингах. Особенно взволновала его встреча с по­

сыну Сергею, прапорщику артиллерии, в действующую ар­ мию,- оказывается, очень меня любят как писателя, и я, хотя и отклонял от себя почетное слово - товарищ, но они мне на митингах заявили, что я - „ихний" и я их товарищ.

Я был с ними на каторге и в неволе,- они меня читали, я облегчал им страдания».

Позиция. Однако Шмелев не верил в возможность ско­ рых и радикальных преобразований в России. «Глубокая социальная и политическая перестройка сразу вообще не­ мыслима даже в культурнейших странах,- утверждал он в письме к сыну от 30 июля1917 г.,- в нашей же и подав­ но. Некультурный, темный вовсе народ наш не может вос­ принять идею переустройства даже приблизительно». Ок­ тябрь Шмелев не принял и, как честный художник, писал только о том, что мог искренне прочувствовать (повесть1918 г. о крепостном художнике «Неупиваемая чаша»; про­ никнутая осуждением войны как массового психоза повесть1919 г. «Это было»).

Трагедия отца. Об отъезде Шмелева в эмиграцию следу­ ет сказать особо. О том, что он уезжать не собирался, свиде­ тельствует уже тот факт, что в 1920 г. Шмелев покупает в Крыму, в Алуште, дом с клочком земли. Но трагическое обстоятельство все перевернуло. Сказать, что он любил свое­ го единственного сына Сергея,- значит сказать очень мало. Прямо-таки с материнской нежностью относился он к нему, дышал над ним, а когда сын-офицер оказался на гер­ манской войне, в артиллерийском дивизионе, считал дни, писал нежные письма: «Ну, дорогой мой, кровный мой, мальчик мой. Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя...»

В 1920 г. офицер Добровольческой армии Сергей Шме­ лев, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян. И не он один. Как рассказывал10 мая1921 г.И. Эренбург, «офице­ ры остались после Врангеля в Крыму главным образом по­ тому, что сочувствовали большевикам, и Бела Кун расстре­ лял их только по недоразумению. Среди них погиб и сын Шмелева». Никакого недоразумения не было, а был созна­ тельный геноцид. «Война продолжится, пока в Крыму оста­ нется хоть один белый офицер»,- так гласила телеграмма заместителя Троцкого в Реввоенсовете Склянского.

Когда в 1923 г. в Лозанне русским офицером Конради был убит торговый представитель Советского Союза в Ита­ лии литератор В. В. Боровский, Шмелев обратился с пись­ мом к защитнику Конради Оберу. В письме он по пунктам перечислил совершенные красными преступления против

человечности, которым сам стал свидетелем, начиная с рас­ стрела его сына и кончая уничтожением до 120 тысяч че­ ловек.

Шмелев долго не мог поверить в гибель своего сына. Его страдания - страдания отца - описанию не поддаются. В ответ на приглашение, присланное Шмелеву Буниным, выехать за границу, «на работу литературную», тот прислал письмо, которое (по свидетельству В. Н. Муромцевой-Бу­ ниной) трудно читать без слез. Приняв бунинское при­ глашение, он выезжает в 1922 г. сперва в Берлин, а потом в Париж.

«Солнце мертвых». Поддавшись безмерному горю утра­ ты, Шмелев переносит чувства осиротевшего отца на свои общественные взгляды и создает пронизанные трагическим пафосом обреченности рассказы-памфлеты и памфлеты-по­ вести - «Каменный век» (1924), «На пеньках» (1925), «Про одну старуху» (1925). В этом ряду, кажется, и «Солн­ це мертвых», произведение, которое сам автор назвал эпо­ пеей. Но уже эта повесть по праву может быть названа од­ ной из самых сильных вещей Шмелева. Вызвавшая восторженные отклики Т. Манна, А. Амфитеатрова, переве­ денная на многие языки, принесшая автору европейскую известность, она представляет собой как бы плач по России, трагический эпос о Гражданской войне. На фоне бесстраст­ ной в своей красоте крымской природы страдает и гибнет все живое - птицы, животные, люди. Жестокая в своей правде, повесть «Солнце мертвых» написана с поэтической, дантовской мощью и наполнена глубоким гуманистическим смыслом. Она ставит вопрос вопросов о ценности личности в пору великих социальных катастроф, о безмерных и зача­ стую бессмысленных жертвах, принесенных Молоху Граж­ данской войной.

Глубже других оценивший творчество Шмелева фило­ соф И. А. Ильин сказал: «В Шмелеве-художнике скрыт мыслитель. Но мышление его остается всегда подземным и художественным: оно идет из чувства и облекается в об­ разы. Это они, его герои, произносят эти глубоко прочувст­ вованные афоризмы, полные крепкой и умной соли. Ху­ дожник-мыслитель как бы ведает поддонный смысл описы­ ваемого события и чует, как зарождается мысль в его герое, как страдание родит в его душе некую глубокую и верную, миросозерцающую мудрость, заложенную в со­ бытии. Эти афоризмы выбрасываются из души, как бы

воплем потрясенного сердца, именно в этот миг, когда глу­ бина поднимается кверху силою чувства и когда расстоя­ ние между душевными пластами сокращается в мгновен­ ном озарении. Шмелев показывает людей, страдающих в мире,- мире, лежащем в страстях, накапливающем их в себе и разряжающем их в форме страстных взрывов. И нам, захваченным ныне одним из этих исторических взрывов, Шмелев указует самые истоки и самую ткань на­ шей судьбы. „Что страх человеческий! Душу не расстреля­

а в человеке" («Про одну старуху»). «Еще остались правед­ ники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не по­ клонились соблазну, не тронули чужой нитки - и бьются в петле. Животворящий дух в них, и не поддаются они все­ сокрушающему камню» («Солнце мертвых»).

Как видно, против русского человека Шмелев не озло­ бился, хотя и многое в новой жизни проклял. И творчество в последние три десятилетия его жизни, безусловно, не мо­ жет быть сведено к политическим взглядам писателя. О Шмелеве этой поры - о человеке и художнике - писал 7 июля 1959 г. автору этих строк Борис Зайцев:

«Писатель сильного темперамента, страстный, бурный, очень одаренный и подземно навсегда связанный с Россией, в частности с Москвой, а в Москве особенно - с Замоскво­ речьем. Он замоскворецким человеком остался и в Париже, ни с какого конца Запада принять не мог. Думаю, как и у Бунина, и у меня, наиболее зрелые его произведения напи­ саны здесь. Лично я считаю лучшими его книгами „Лето Господне" и „Богомолье" - в них наиболее полно вырази­ лась его стихия».

«Богомолье», «Лето Господне» (1933- 1948) явились вершиной творчества Шмелева. Он написал немало значи­ тельного и кроме этих книг: помимо уже упоминавшегося «Солнца мертвых», следует назвать романы «История лю­ бовная» (1929)и «Няня из Москвы» (1936). Номагистраль­ ная тема, которая все более проявлялась, обнажалась, вы­ являла главную и сокровенную мысль жизни (что должно быть у каждого подлинного писателя), сосредоточенно от­ крывается именно в этой дилогии, не поддающейся да­ же привычному жанровому определению (быль - небыль? миф - воспоминание? свободный эпос?): путешествие дет­ ской души, судьба, испытания, несчастье, просветление.

Здесь важен выход к чему-то положительному (иначе за­ чем жить?) - мысли о России, о Родине. Шмелев пришел к ней на чужбине не сразу. Из глубины души, со дна памяти подымались образы и картины, не давшие иссякнуть обме­ левшему было току творчества в пору отчаяния и скорби. Из Франции, чужой и «роскошной» страны, с необыкновен­ ной остротой и отчетливостью видится Шмелеву старая Рос­ сия. Из потаенных закромов памяти пришли впечатления детства, составившие книги «Богомолье» и «Лето Господ­ не», совершенно удивительные по поэтичности, духовному свету, драгоценным россыпям слов. Литература художест­ венная все-таки «храм», и лишь поэтому она (подлинная) не умирает, не теряет своей ценности с гибелью социального мира, ее породившего. Иначе место ее - чисто «историче­ ское», иначе пришлось бы ей довольствоваться скромной ролью «документа эпохи».

Но именно потому, что настоящая литература - «храм», она и «мастерская» (а не наоборот). Душестроительство, «учительная» сила лучших книг - в их гармо­ ничном слиянии «временного» и «вечного», злободневности и ценностей непреходящих. «Почвенничество» Шмелева, его духовные искания, вера в неисчерпаемые силы русского человека, как отмечается в современных исследованиях, позволяют установить связь с длящейся далее традицией, вплоть до так называемой современной «деревенской про­ зы». Правомерность такой перспективы подтверждается тем, что сам Шмелев наследует и развивает проблематику, знакомую нам по произведениям Лескова и Островского, описывая уже канувшую в прошлое патриархальную жизнь, славит русского человека с его душевной широтой, ядреным говорком и грубоватым простонародным узором расцвечивает «преданья старины глубокой» («Мартын и Кинга», «Небывалый обед»), обнаруживая «почвенный» гу­ манизм, по-новому освещая давнюю тему «маленького че­ ловека» (рассказы «Наполеон», «Обед для „разных"»).

Мастерство. Если говорить о «чистой» изобразительно­ сти, то она только растет, являя нам примеры яркой мета­ форичности. Но прежде всего изобразительность эта служит воспеванию национальной архаики. Религиозные праздне­ ства, обряды тысячелетней давности, множество драгоцен­ ных мелочей отошедшей жизни воскрешает в своих «вспоминательных» книгах Шмелев, поднимаясь как художник до словесного хорала, славящего Замоскворечье, Москву,

Русь. «Москва-река в розовом туманце, на ней рыболовы в лодочках подымают и опускают удочки, будто водят уса­ ми раки. Налево - золотистый, легкий, утренний Храм Спасителя, в ослепительно золотой главе: прямо в нее бьет солнце. Направо - высокий Кремль, розовый, белый с зо­ лотцем, молодо озаренный утром...

Идем Мещанской - все-то сады, сады. Движутся бого­ мольцы, тянутся и навстречу нам. Есть московские, как и мы; а больше дальние, с деревень: бурые армяки-сермяги, онучи, лапти, юбки из крашенины, в клетку, платки, поне­ вы, - шорох и шлепы ног. Тумбочки - деревянные, трав­ ка у мостовой; лавчонки - с сушеной воблой, с чайниками, с лаптями, с кваском и зеленым луком, с копчеными селед­ ками на двери, с жирною „астраханкой" в кадках. Федя по­ лощется в рассоле, тянет важную, за пятак, и нюхает - не духовного звания? Горкин крякает: хоро-ша! Говеет, ему нельзя. Вон и желтые домики заставы, за ними - даль» («Богомолье»).

Конечно, мир «Лета Господня» и «Богомолья», мир филенщика Горкина, Мартына и Кинги, «Наполеона», бара­ ночника Феди и богомольной Домны Панферовны, старого кучера Антипушки и приказчика Василь Васильевича, «об­ лезлого барина» Энтальцева и солдата Махорова на «дере­ вянной ноге», колбасника Коровкина, рыбника Горностаева и «живоглота»-богатея крестного Кашина - этот мир одно­ временно и был, и не существовал никогда. Возвращаясь вспять, силой воспоминаний, против течения времени - от устья к ее стокам,- Шмелев преображает все увиденное вторично. Да и сам «я», Ваня, Шмелев-ребенок, появляется перед читателем словно бы в столбе света, умудренный всем опытом только предстоящего ему пути. Но одновременно Шмелев создает свой особенный, «круглый» мир, малень­ кую вселенную, от которой исходит свет патриотического одушевления и высшей нравственности.

О «Лете Господнем» проникновенно писал И. А. Ильин: «Великий мастер слова и образа, Шмелев создал здесь в ве­ личайшей простоте утонченную и незабываемую ткань рус­ ского быта, в словах точных, насыщенных и изобразитель­ ных: вот „тартанье московской капели"; вот в солнечном луче „суетятся золотинки", „хряпкают топоры", покупают­ ся „арбузы с подтреском", видна „черная каша галок в небе". И так зарисовано все: от разливанного постного рынка до запахов и молитв Яблочного Спаса, от „разговин" до крещенского купания в проруби. Все узрено и показано

насыщенным видением, сердечным трепетом; все взято лю­ бовно, нежным, упоенным и упоительным проникновением; здесь все лучится от сдержанных, непроливаемых слез

д я щ е й л ю б в и. Эта сила изображения возрастает и утон­ чается еще оттого, что все берется и дается из детской души, вседоверчиво разверстой, трепетно отзывчивой и ра­ достно наслаждающейся. С абсолютной впечатлительно­ стью и точностью она подслушивает звуки и запахи, арома­ ты и вкусы. Она ловит земные лучи и видит в них незем­ ные; любовно чует малейшие колебания и настроения у других людей; ликует от прикосновения к святости; ужа­ сается от греха и неустанно вопрошает все вещественное о скрытом в нем таинственном в высшем смысле».

«Богомолье» и «Лето Господне», а также примыкающие к ним рассказы «Небывалый обед», «Мартын и Кинга» объ­ единены не только духовной биографией ребенка, малень­ кого Вани. Через материальный, вещный, густо насыщен­ ный великолепными бытовыми и психологическими по­ дробностями мир нам открывается иное, более масштабное. Кажется, вся Россия, Русь предстает здесь в своей темпера­ ментной широте, истовом спокойствии, в волшебном сочета­ нии наивной серьезности, строгого добродушия и лукавого юмора. Это воистину «потерянный рай» Шмелева-эмигран­ та, и не потому ли так велика сила ностальгической, прон­ зительной любви к родной земле, так ярко художественное видение красочных, сменяющих друг друга картин? Книги эти служат глубинному познанию России, пробуждению любви к нашим праотцам.

В этих вершинных произведениях Шмелева все погру­ жено в быт, но художественная идея, из него вырастающая, летит над бытом, приближаясь уже к формам фольклора, сказания. Так, скорбная и трогательная кончина отца в «Лете Господнем» предваряется рядом грозных предзна­ менований: вещими словами Пелагеи Ивановны, которая и себе предсказала смерть; многозначительными снами, привидевшимися Горкину и отцу; редкостным цветением

го на полном скаку отца. В совокупности все подробности, детали, мелочи объединяются внутренним художественным миросозерцанием Шмелева, достигая размаха мифа, явисказки.

Язык произведений Шмелева. Без преувеличения, не было подобного языка до Шмелева в русской литературе. В автобиографических книгах писатель расстилает огром­ ные ковры, расшитые грубыми узорами сильно и смело рас­ ставленных слов, словец, словечек, словно вновь заговорил старый шмелевский двор на Большой Калужской, куда сте­ кались рабочие со всех концов России. Казалось бы, живая, теплая речь. Но это не слог Уклейкина или Скороходова («Человек из ресторана»), когда язык был продолжением окружавшей Шмелева действительности, нес с собой сию­ минутное, то, что врывалось в форточку и наполняло рус­ скую улицу. Теперь на каждом слове как бы позолота, те­ перь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова. Извне восстанавливает он их в новом, волшебном великолепии; от­ блеск небывшего, почти сказочного (как на легендарном «царском золотом», что подарен был плотнику Мартыну) ложится на слова. Этот великолепный, отстоянный народ­ ный язык восхищал и продолжает восхищать.

«Шмелев теперь последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка, - отмечал в 1933 г. Куприн.- - Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским гово­ ром, с московской независимостью и свободой духа». Если отбросить несправедливое для богатой отечественной лите­ ратуры обобщение «единственный», эта оценка окажется

верной и в наши дни.

Неравноценность творчества. При всем том, что «вспоминательные» книги «Богомолье» и «Лето Господне» явля­ ются вершиной шмелевского творчества, другие произведе­ ния эмигрантской поры отмечены крайней, бросающейся в глаза неравноценностью.

Рядом с поэтичной повестью «История любовная» (1929) писатель создает на материале Первой мировой войны лу­ бочный роман «Солдаты» (1925); вслед за лирическими очерками автобиографического плана «Старый Валаам» (1935) появляется двухтомный роман «Пути небесные» - растянутое повествование о религиозных исканиях и загад­ ке русской души. Но даже и в менее совершенных художе­ ственно произведениях все проникнуто мыслью о России и любовью к ней.

Последние годы своей жизни Шмелев проводит в оди­ ночестве, потеряв жену, испытывая тяжелые физические

страдания. Он решает жить «настоящим христианином» и с этой целью 24 июня 1950 г., уже тяжелобольной, отправ­ ляется в обитель Покрова Божьей Матери, основанную в Бюси-ан-От, в 140 километрах от Парижа. В тот же день сердечный припадок обрывает его жизнь.

Ивана Сергеевича, моего незабвенного дяди Вани) выпол­ нить его волю: перевезти его прах и его жены в Москву, для упокоения рядом с могилой отца его в Донском мона­ стыре...»

Теперь, посмертно, в Россию, на родину, возвращаются его книги. Так продолжается вторая, уже духовная жизнь

Проследите влияние домашнего религиозного воспитания и воздействие двора на формирование художественного мира писателя.

окраску повествования «Солнце мертвых» Шмелева. Как вы думаете, какую роль в этом сыграла трагедия писателя, пережившего гибель единственного сына, погибшего от рук палачей?

*4. Сравните два разных произведения, посвященных описанию красного террора в Крыму: «Солнце мертвых» Шмелева и рассказ Ве­ ресаева «В тупике». Подумайте, что скрывается за словами рассказчика в повести «Солнце мертвых»: «Это солнце смеется, только солнце! Оно и в мертвых глазах смеется... Умеет смеяться...»

*5. Какой смысл вкладывает в уста своего героя врача-земца Сартанова Вересаев: «За самыми черными тучами, за самыми слякотными туманами чувствовалось вечно живое, жаркое солнце революции, а те­ перь замутилось солнце...»? Что несут в себе два символа - «Солнце мертвых» в повести Шмелева и «замутненное солнце» в рассказе Вере­ саева?

6. Как вы думаете, почему Шмелев дал произведению подзаголо­ вок «эпопея»?

7. Какова национально-историческая проблематика произведе­

*8. В чем отличие, на ваш взгляд, изображения трагических собы­ тий Гражданской войны в произведении Шмелева от бытописания крова­ вых событий в Крыму в рассказе Вересаева?

Они играли в винт три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и в воскресенье. Размещались они так: толстый и горячий Масленников играл с Яковом Ивановичем, а Евпраксия Васильевна со своим мрачным братом, Прокопием Васильевичем. Такое распределение установилось давно, лет шесть тому назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что для нее и ее брата не представляло никакого интереса играть отдельно, друг против друга, так как в этом случае выигрыш одного был проигрыш для другой, и в окончательном результате они не выигрывали и не проигрывали. И хотя в денежном отношении игра была ничтожная и Евпраксия Васильевна и ее брат в деньгах не нуждались, но она не могла понять удовольствия игры для игры и радовалась, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно, в копилку, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные кредитки, которые приходилось ей платить за дорогую квартиру и выдавать на хозяйство. Для игры собирались у Прокопия Васильевича, так как во всей обширной квартире жили только они вдвоем с сестрой, - существовал еще большой белый кот, но он всегда спал на кресле, - а в комнатах царила необходимая для занятий тишина. Брат Евпраксии Васильевны был вдов: он потерял жену на второй год после свадьбы и целых два месяца после того провел в лечебнице для душевнобольных; сама она была незамужняя, хотя когда-то имела роман со студентом. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось выйти замуж за своего студента, но каждый год, когда появлялось обычное воззвание о помощи нуждающимся студентам, она посылала в комитет аккуратно сложенную сторублевую бумажку "от неизвестной". По возрасту она была самой молодой из игроков: ей было сорок три года.

Вначале, когда создалось распределение на пары, им особенно был недоволен старший из игроков, Масленников. Он возмущался, что ему постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем, то есть, другими словами, бросить мечту о большом бескозырном шлеме. И вообще они с партнером совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и строгий. Являлся он всегда ровно в восемь часов, ни минутой раньше или позже, и сейчас же брал мелок сухими пальцами, на одном из которых свободно ходил большой брильянтовый перстень. Но самым ужасным для Масленникова в его партнере было то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда, когда на руках у него имелась большая и верная игра. Однажды случилось, что как начал Яков Иванович ходить с двойки, так и отходил до самого туза, взяв все тринадцать взяток. Масленников с гневом бросил свои карты на стол, а седенький старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.

Но почему же вы не играли большого шлема? - вскрикнул Николай Дмитриевич (так звали Масленникова).

Я никогда не играю больше четырех, - сухо ответил старичок и наставительно заметил: - Никогда нельзя знать, что может случиться.

Так и не мог убедить его Николай Дмитриевич. Сам он всегда рисковал и, так как карта ему не шла, постоянно проигрывал, но не отчаивался и думал, что ему удастся отыграться в следующий раз. Постепенно они свыклись со своим положением и не мешали друг другу: Николай Дмитриевич рисковал, а старик спокойно записывал проигрыш и назначал игру в четырех.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности.

Николай Дмитриевич, краснощекий, пахнущий свежим воздухом, поспешно занимал свое место против Якова Ивановича, извинялся и говорил:

Как много гуляющих на бульваре. Так и идут, так и идут...

Евпраксия Васильевна считала себя обязанной, как хозяйка, не замечать странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок молча и строго приготовлял мелок, а брат ее распоряжался насчет чаю.

Да, вероятно, - погода хорошая. Но не начать ли нам?

И они начинали. Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью и портьерами, становилась совсем глухой. Горничная неслышно двигалась по пушистому ковру, разнося стаканы с крепким чаем, и только шуршали ее накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал Николай Дмитриевич, поставивший большой ремиз. Для него наливался жиденький чай и ставился особый столик, так как он любил пить с блюдца и непременно с тянучками.

Зимой Николай Дмитриевич сообщал, что днем морозу было десять градусов, а теперь уже дошло до двадцати, а летом говорил:

Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.

Евпраксия Васильевна вежливо смотрела на небо - летом они играли на террасе - и, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели, замечала:

Не было бы дождя.

А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая червонную двойку, думал, что Николай Дмитриевич легкомысленный и неисправимый человек. Одно время Масленников сильно обеспокоил своих партнеров. Каждый раз, приходя, он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе. Делая печальную физиономию, он сообщал:

А плохи дела нашего Дрейфуса.

Или, наоборот, смеялся и радостно говорил, что несправедливый приговор, вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал из них некоторые места все о том же Дрейфусе.

Читали уже, - сухо говорил Яков Иванович, но партнер не слушал его и прочитывал, что казалось ему интересным и важным. Однажды он таким образом довел остальных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпраксия Васильевна не хотела признавать законного порядка судопроизводства и требовала, чтобы Дрейфуса освободили немедленно, а Яков Иванович и ее брат настаивали на том, что сперва необходимо соблюсти некоторые формальности и потом уже освободить. Первым опомнился Яков Иванович и сказал, указывая на стол:

Но не пора ли?

И они сели играть, и потом, сколько ни говорил Николай Дмитриевич о Дрейфусе, ему отвечали молчанием.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события, но больше смешного характера. На брата Евпраксии Васильевны временами как будто что-то находило, он не помнил, что говорили о своих картах партнеры, и при верных пяти оставался без одной. Тогда Николай Дмитриевич громко смеялся и преувеличивал значение проигрыша, а старичок улыбался и говорил:

Играли бы четыре - и были бы при своих.

Особенное волнение проявлялось у всех игроков, когда назначала большую игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей карту, и с мольбою смотрела на молчаливого брата, а другие двое партнеров с рыцарским сочувствием к ее женственности и беспомощности ободряли ее снисходительными улыбками и терпеливо ожидали. В общем, однако, к игре относились серьезно и вдумчиво. Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали свое, как будто они имели свою долю, свои вкусы, симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову Ивановичу, а у Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их очень не любила. Случалось, что карты капризничали, и Яков Иванович не знал, куда деваться от пик, а Евпраксия Васильевна радовалась червям, назначала большие игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К Николаю Дмитриевичу ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась надолго, и все карты имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые приезжают и уезжают, равнодушные к тому месту, где им пришлось провести несколько дней. Иногда несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом дерзкий и насмешливый вид. Николай Дмитриевич был уверен, что он оттого не может сыграть большого шлема, что карты знают о его желании и нарочно не идут к нему, чтобы позлить. И он притворялся, что ему совершенно безразлично, какая игра у него будет, и старался подольше не раскрывать прикупа. Очень редко удавалось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно они догадывались, и, когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись три шестерки и хмуро улыбался пиковый король, которого они затащили для компании.

Меньше всех проникала в таинственную суть карт Евпраксия Васильевна; старичок Яков Иванович давно выработал строго философский взгляд и не удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против судьбы в своих четырех. Один Николай Дмитриевич никак не мог примириться с прихотливым нравом карт, их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, он думал о том, как он сыграет большой шлем в бескозырях, и это представлялось таким простым и возможным: вот приходит один туз, за ним король, потом опять туз. Но когда, полный надежды, он садился играть, проклятые шестерки опять скалили свои широкие белые зубы. В этом чувствовалось что-то роковое и злобное. И постепенно большой шлем в бескозырях стал самым сильным желанием и даже мечтой Николая Дмитриевича.

Произошли и другие события вне карточной игры. У Евпраксии Васильевны умер от старости большой белый кот и, с разрешения домовладельца, был похоронен в саду под липой. Затем Николай Дмитриевич исчез однажды на целых две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так как винт втроем ломал все установившиеся привычки и казался скучным, Сами карты точно сознавали это и сочетались в непривычных формах. Когда Николай Дмитриевич явился, розовые щеки, которые так резко отделялись от седых пушистых волос, посерели, и весь он стал меньше и ниже ростом. Он сообщил, что его старший сын за что-то арестован и отправлен в Петербург. Все удивились, так как не знали, что у Масленникова есть сын; может быть, он когда-нибудь и говорил, но все позабыли об этом. Вскоре после этого он еще один раз не явился, и, как нарочно, в субботу, когда игру продолжалась дольше обыкновенного, и все опять с удивлением узнали, что он давно страдает грудной жабой и что в субботу у него был сильный припадок болезни. Но потом все опять установилось, и игра стала даже серьезнее и интереснее, так как Николай Дмитриевич меньше развлекался посторонними разговорами. Только шуршали крахмальные юбки горничной да неслышно скользили из рук игроков атласные карты и жили своей таинственной и молчаливой жизнью, особой от жизни игравших в них людей. К Николаю Дмитриевичу они были по-прежнему равнодушны и иногда зло-насмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.

Но в четверг, 26 ноября, в картах произошла странная перемена. Как только началась игра, к Николаю Дмитриевичу пришла большая коронка, и он сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький шлем, так как у Якова Ивановича оказался лишний туз, которого он не хотел показать. Потом опять на некоторое время появились шестерки, но скоро исчезли, и стали приходить полные масти, и приходили они с соблюдением строгой очереди, точно всем им хотелось посмотреть, как будет радоваться Николай Дмитриевич. Он назначал игру за игрой, и все удивлялись, даже спокойный Яков Иванович. Волнение Николая Дмитриевичу, у которого пухлые пальцы с ямочками на сгибах потели и роняли карты, передалось и другим игрокам.

Ну и везет вам сегодня, - мрачно сказал брат Евпраксии Васильевны, сильнее всего боявшийся слишком большого счастья, за которым идет такое же большое горе. Евпраксии Васильевне было приятно, что наконец-то к Николаю Дмитриевичу пришли хорошие карты, и она на слова брата три раза сплюнула в сторону, чтобы предупредить несчастье.

Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего особенного нет. Идут карты и идут, и дай Бог, чтобы побольше шли.

Карты на минуту словно задумались в нерешимости, мелькнуло несколько двоек со смущенным видом - и снова с усиленной быстротой стали являться тузы, короли и дамы. Николай Дмитриевич не поспевал собирать карты и назначать игру и два раза уже засдался, так что пришлось пересдать. И все игры удавались, хотя Яков Иванович упорно умалчивал о своих тузах: удивление его сменилось недоверием ко внезапной перемене счастья, и он еще раз повторил неизменное решение - не играть больше четырех. Николай Дмитриевич сердился на него, краснел и задыхался. Он уже не обдумывал своих ходов и смело назначал высокую игру, уверенный, что в прикупе он найдет, что нужно.

Когда после сдачи карт мрачным Прокопием Васильевичем Масленников раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу упало, а в глазах стало так темно, что он покачнулся - у него было на руках двенадцать взяток: трефы и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем. Если он купит пикового туза, у него будет большой бескозырный шлем.

Два без козыря, - начал он, с трудом справляясь с голосом.

Три пики, - ответила Евпраксия Васильевна, которая была также сильно взволнована: у нее находились почти все пики, начиная от короля.

Четыре черви, - сухо отозвался Яков Иванович.

Николай Дмитриевич сразу повысил игру на малый шлем, но разгоряченная Евпраксия Васильевна не хотела уступать и, хотя видела, что не сыграет, назначила большой в пиках. Николай Дмитриевич задумался на секунду и с некоторой торжественностью, за которой скрывался страх, медленно произнес:

Большой шлем в бескозырях!

Николай Дмитриевич играет большой шлем в бескозырях! Все были поражены, и брат хозяйки даже крикнул:

Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся и повалил свечку. Евпраксия Васильевна подхватила ее, а Николай Дмитриевич секунду сидел неподвижно и прямо, положив карты на стол, а потом взмахнул руками и медленно стал валиться на левую сторону. Падая, он свалил столик, на котором стояло блюдечко с налитым чаем, и придавил своим телом его хрустнувшую ножку.

Когда приехал доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича сердца, и в утешение живым сказал несколько слов о безболезненности такой смерти. Покойника положили на турецкий диван в той же комнате, где играли, и он, покрытый простыней, казался громадным и страшным. Одна нога, обращенная носком внутрь, осталась непокрытой и казалась чужой, взятой от другого человека; на подошве сапога, черной и совершенно новой на выемке, прилипла бумажка от тянучки. Карточный стол еще не был убран, и на нем валялись беспорядочно разбросанные, рубашкой вниз, карты партнеров и в порядке лежали карты Николая Дмитриевича, тоненькой колодкой, как он их положил.

Яков Иванович мелкими и неуверенными шагами ходил по комнате, стараясь не глядеть на покойника и не сходить с ковра на натертый паркет, где высокие каблуки его издавали дробный и резкий стук. Пройдя несколько раз мимо стола, он остановился и осторожно взял карты Николая Дмитриевича, рассмотрел их и, сложив такой же кучкой, тихо положил на место. Потом он посмотрел прикуп: там был пиковый туз, тот самый, которого не хватало Николаю Дмитриевичу для большого шлема. Пройдясь еще несколько раз, Яков Иванович вышел в соседнюю комнату, плотнее застегнул наваченный сюртук и заплакал, потому что ему было жаль покойного. Закрыв глаза, он старался представить себе лицо Николая Дмитриевича, каким оно было при его жизни, когда он выигрывал и смеялся. Особенно жаль было вспомнить легкомыслие Николая Дмитриевича и то, как ему хотелось выиграть большой бескозырный шлем. Проходил в памяти весь сегодняшний вечер, начиная с пяти бубен, которые сыграл покойный, и кончая этим беспрерывным наплывом хороших карт, в котором чувствовалось что-то страшное. И вот Николай Дмитриевич умер - умер, когда мог наконец сыграть большой шлем.

Но одно соображение, ужасное в своей простоте, потрясло худенькое тело Якова Ивановича и заставило его вскочить с кресла. Оглядываясь по сторонам, как будто мысль не сама пришла к нему, а кто-то шепнул ее на ухо, Яков Иванович громко сказал:

Но ведь никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда!

И Якову Ивановичу показалось, что он до сих пор не понимал, что такое смерть. Но теперь он понял, и то, что он ясно увидел, было до такой степени бессмысленно, ужасно и непоправимо. Никогда не узнает! Если Яков Иванович станет кричать об этом над самым его ухом, будет плакать и показывать карты, Николай Дмитриевич не услышит и никогда не узнает, потому что нет на свете никакого Николая Дмитриевича. Еще одно бы только движение, одна секунда чего-то, что есть жизнь, - и Николай Дмитриевич увидел бы туза и узнал, что у него есть большой шлем, а теперь все кончилось и он не знает и никогда не узнает.

Ни-ко-гда, - медленно, по слогам, произнес Яков Иванович, чтобы убедиться, что такое слово существует и имеет смысл.

Такое слово существовало и имело смысл, но он был до того чудовищен и горек, что Яков Иванович снова упал в кресло и беспомощно заплакал от жалости к тому, кто никогда не узнает, и от жалости к себе, ко всем, так как то же страшно и бессмысленно жестокое будет и с ним и со всеми. Он плакал - и играл за Николая Дмитриевича его картами, и брал взятки одна за другой, пока не собралось их тринадцать, и думал, как много пришлось бы записать, и что никогда Николай Дмитриевич этого не узнает. Это был первый и последний раз, когда Яков Иванович отступил от своих четырех и сыграл во имя дружбы большой бескозырный шлем.

Вы здесь, Яков Иванович? - сказала вошедшая Евпраксия Васильевна, опустилась на рядом стоящий стул и заплакала. - Как ужасно, как ужасно!

Оба они не смотрели друг на друга и молча плакали, чувствуя, что в соседней комнате, на диване, лежит мертвец, холодный, тяжелый и немой.

Вы послали сказать? - спросил Яков Иванович, громко и истово сморкаясь.

Да, брат поехал с Аннушкой. Но как они разыщут его квартиру - ведь мы адреса не знаем.

А разве он не на той же квартире, что в прошлом году? - рассеянно спросил Яков Иванович.

Нет, переменил. Аннушка говорит, что он нанимал извозчика куда-то на Новинский бульвар.

Найдут через полицию, - успокоил старичок. - У него ведь, кажется, есть жена?

Евпраксия Васильевна задумчиво смотрела на Якова Ивановича и не отвечала. Ему показалось, что в ее глазах видна та же мысль, что пришла и ему в голову. Он еще раз высморкался, спрятал платок в карман наваченного сюртука и сказал, вопросительно поднимая брови над покрасневшими глазами:

А где же мы возьмем теперь четвертого?

Но Евпраксия Васильевна не слыхала его, занятая соображениями хозяйственного характера. Помолчав, она спросила:

А вы, Яков Иванович, все на той же квартире?

Леонид Николаевич Андреев (1871 - 1919) - русский писатель. Представитель Серебряного века русской литературы.